В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
Меня эта горничная, Филомена, недолюбливала – должно быть, чувствовала, как я ей завидую: ведь каждый год с наступлением оперного сезона Мисс, словно желая усугубить свою и без того скандальную репутацию, выкупала в театре ложу, и ежедневно посещала её в сопровождении одной лишь горничной, одетой к тому же в обычное повседневное платье. Когда в первый вечер она заявилась в театр с таким эскортом, публика решила, что Мисс боится темноты и взяла с собой служанку, чтобы та сопровождала её по дороге домой, а до тех пор подождёт внизу, в гардеробной.
Но через несколько минут Филомена, по-прежнему одетая как простолюдинка, объявилась рядом с ней в ложе, уселась на обитый бархатом стул, небрежно облокотилась на парапет и принялась разглядывать зал в бинокль. Никто не осмелился сказать Мисс, что посещать театр в рабочей одежде непристойно и даже оскорбительно: непременно нужно надеть вечернее платье. Ну, а если уж горничная так любит музыку, хозяйка вполне могла бы купить ей билет на галёрку. С тех пор в эту ложу не ступала нога представителя благородного сословия, будь то мужчины или женщины, ни до начала, ни во время антракта, даже из любопытства. «Ох уж эти американцы! Дикари, право слово», – прокомментировал однажды кто-то из входящих в зал, не понижая голоса. Может, мисс Лили Роуз это и слышала, да только не придавала значения. Что касается Филомены, не думаю, что она вообще слушала музыку: эти «набеги» в мир синьоров давали ей возможность пораспускать хвост перед другими служанками. Женщиной она была весьма амбициозной, любила роскошь и воспринимала ту свободу, то доверие, которыми награждала её хозяйка-американка и которых никогда не позволила бы ни одна дама из хорошей семьи, как само собой разумеющееся.
После смерти бабушки заботу о белье Мисс взяла на себя я: носила его к прачке, а потом к своей подруге-гладильщице, штопала, пришивала к лифам и блузкам пуговицы. Американка платила мне за эти несколько часов в неделю в три-четыре раза больше, чем городские синьоры – за два дня штопки с утра до ночи. Послушать Филомену, Мисс просто не знала цену деньгам: ей, выходившей ежедневно на полную ставку, тоже выплачивались совершенно невероятные суммы.
Однажды, снимая с кровати простыни (что, в принципе, считалось работой Филомены, но та была равнодушна к гигиене и могла не менять бельё по паре месяцев), я обнаружила, что матрас слегка порвался по краю и из прорехи торчит клок шерсти. Стоило, наверное, позвать обойщика, но я решила, что зашить расползшийся шов могу и сама, поэтому через неделю принесла с собой несессер, где бабушка хранила иголки самых странных форм и размеров, а также нитки, которыми пользовались нечасто, но которые, тем не менее, могли пригодиться. Поскольку день был жаркий, я не стала надевать жакет – только блузку, да и у той закатала до локтей рукава.
Мисс укатила на велосипеде куда-то в поля, собирать травы, Филомена ушла на рынок, но в дом я проникла легко: дверь никогда не закрывали на ключ, только на крючок. И не особенно удивилась, увидев в гостиной постороннего, джентльмена с сигарой в руке, внимательно рассматривавшего через монокль сохнущую на мольберте картину – одну из тех, что Мисс ещё не закончила. Я сразу узнала его: это был барон Салаи, богатый и уважаемый синьор средних лет, знаток искусства, которого я не раз заставала у Мисс. Наверное, собирается купить картину, подумала я. А может, ему просто любопытно посмотреть, как продвигается работа. Впрочем, что гадать: вежливо поздоровавшись, я прошла в спальню, даже дверь не закрыла. Приподняла простыню с прохудившейся стороны матраса, оценила толщину и плотность ткани, открыла несессер и выбрала иголку – самую длинную и прямую, толстую, но острую и с большим ушком. Гнутые, конечно, несколько облегчили бы мою задачу, но все они казались слишком тонкими, и я побоялась, что мне не хватит сил проткнуть ими несколько слоёв ткани, а как иначе шить? Да и напёрсток, который я взяла с собой, для таких иголок не подходил.
Найдя катушку с самой прочной ниткой, я сунула её кончик в ушко, нагнулась над кроватью, пальцем затолкала торчащий клочок шерсти внутрь матраса и стянула края ткани. Но не успела сделать и стежка, как почувствовала на бёдрах чьи-то руки, а на шее – колючую щётку напомаженных усов и горячее, пахнущее сигарой дыхание. Мужчина, а я сразу поняла, что это был барон Салаи, не произнёс ни слова, только попытался задрать юбку, накинув её мне на голову. Знакомые горничные, которым приходилось отбиваться от распускавших руки хозяев, не раз описывали мне, как это бывает: они ведь не только застают тебя врасплох, но и связывают руки, чтобы ты не дёргалась, а заодно и прикрывают подолом юбки глаза, чтобы ты не видела лица того, кто с тобой развлекается.
Но я оказалась быстрее. Не успел барон навалиться на меня, придавив всем своим весом, как я выпрямилась, инстинктивно, сама того не желая, ударив его затылком в подбородок, вырвала у него из рук юбку, обернулась и замерла, не зная, как поступить: я ведь впервые с таким сталкивалась. А бабушка предупреждала, промелькнуло вдруг в голове. Как там я, ничего ещё не понимавшая, но отчаянно смелая, ей тогда заявила? «Уж я-то могу за себя постоять»? Матрасная игла глядела прямо в грудь моему насильнику – высоко, чуть ниже горла.
– Уйдите сейчас же! – велела я хриплым от страха и захлестнувших эмоций голосом.
– Не глупи, – насмешливо бросил он, кто знает сколько раз справлявшийся с подобным сопротивлением, и попытался обхватить меня за талию. Однако руки у меня оставались свободны, и я ткнула его иголкой – не сильно, но этого хватило, чтобы проколоть насквозь галстук, сорочку и коснуться кожи.
– Уйдите, – повторила я.
Но даже почувствовав, что стальное острие упёрлось ему в горло, он всё равно расхохотался:
– И чего ты собираешься добиться этой безделицей?
