Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)
Лишь после этого в Ригу прибыли мешки с русскими бумажными ассигнациями. Бумажками, не подкрепленными русской казной.
Как я уже доложил, Лифляндия имела особый статус в Российской Империи. Строго говоря, она занимала такое же положение, как и Картло-Кахетинское Царство Ираклия. (И будь у грузин сил побольше -- никому неизвестно, смогли ли бы русские превратить Грузию в Тифлисское генерал-губернаторство.)
В политическом отношении это выражалось тем, что бабушка не желала определять границы Лифляндии. Появись эти границы, наши вожди немедля предъявили договор меж Петром Первым, да Карлом Иосифом Бенкендорфом о наших Правах. А так, - все знали где именно существует Лифляндия, но на карте вместо нее была бабушкина "Ингерманландия" - нечто не имеющее ни провинциального, ни губернского статуса.
(Ошибку с определением границы Лифляндии допустит несчастный Павел. Лишь после этого наша страна смогла заключать международные договора через голову Российской Империи.)
На практике это выразилось тем, что русские держали в Риге отряд, но местные провинциальные силы (которые-то и звались Вермахтом) были сильней русского гарнизона.
(В 1797 году армии персидского шаха Магомета-аги стерли в порошок грузинскую армию и дотла выжгли Тифлис. Русские войска в это не вмешивались и встали на пути персов лишь в Дарьяльском ущельи -- на пути к русским. Мало того, - после победы над Персией выяснилось, что их в том году вооружала русская армия...
А Грузия, не имея больше собственных сил, стала самой обычной -заштатной губернией Российской Империи. (На Вермахт сие произвело неизгладимое впечатление.)
Части Вермахта обеспечивались из матушкиной казны и считались народом "своими". Части рижского гарнизона -- из казны моей бабушки и несчастных мы звали попросту -- "оккупанты".
Ассигнации были объявлены долгожданной прибавкой к офицерскому жалованью и розданы по рукам. На другой день ассигнации попали на рижский рынок, а тамошние менялы сперва растерялись, ибо не знали как к ним относиться и по какому курсу ставить, а затем пошли к матушке за разъяснениями. Матушке ничего не оставалось делать, кроме как сослаться на распоряжение из столицы к обязательному приему ассигнаций по курсу серебряного рубля. Добавьте к этому, что она ходила в ту пору с подушкой и не могла бегать по банкам с просьбой о срочном кредите.
Известия о том, что "госпожа баронесса" не готова поддержать новые деньги привычной наличностью, привели к неслыханному переполоху, - отказ ее поддержать ассигнации означил, что эти бумажки не стоят бумаги, на коей они напечатаны. Так что, когда после обеда группе русских солдат отказались продать какие-то булки, а те заспорили, рынок проявил к ним неслыханную враждебность.
Те, правда, смогли сбиться в кучу и прорвались в казармы, но волнения перекинулись в город. Матушка несколько раз выходила к рижанам и просила их разойтись, успокоиться, обещая назавтра разобраться с виновниками безобразия и погасить долги русского гарнизона. При этом она многозначительно показывала на свое чрево и просила не тревожить ее, дабы "плод не имел лишних волнений".
Надо сказать, что рижане тогда уже во всех своих бедах винили русских солдат, а командовал ими генерал Кристофер Бенкендорф. В обычное время он, конечно же, извинился, отправил "виновных" в Россию, а потом за кружкой темного пива нашел общий язык с озленными латышами. В конце концов, - мой дядя был -- Бенкендорф, остзейский немец, родившийся в Риге, и в частных беседах с "нацистами" не хуже их ругал русских.
(А как бы он уцелел в Риге, ведя себя по-другому? Любое иное отношение "нашего" к русским было б расценено как предательство! А я уже доложил, что по причине нашего "окружения", в Риге было полно горячих голов, готовых "кончить с предателем".)
Да, если бы дядя мой вышел и повинился, история Российской Империи, Латвии, а скорей всего и -- Европы пошла бы совсем по-иному. Но...
Бабушка с матушкой долго обсуждали между собой, - как убедить европейцев в том, что Россия и Латвия подрались по-крупному. И тогда две дамы из дома фон Шеллингов пригласили моего дядю и дали ему расписку в том, что он -- Романов по Крови...
Я не знаю, что думал дядя в те роковые минуты. Но рассказывают, что он было совершенно трезв, холоден и суров.
Внезапно для всех он выстроил своих офицеров перед зданием комендатуры и сказал людям так:
- "Господа, многие здесь -- рижане и я не могу требовать у вас сверхъестественного. Если вы немедленно подадите мне рапорты о болезни, я прикажу запереть больных.
Здоровым же я приказываю готовить гарнизон к серьезной осаде. Если бунтовщики на что-то осмелятся -- стрелять без предупреждения. Мы -- русские офицеры и не дадим местным смутьянам потачки. Готовьтесь к осаде, братцы... Подмога из Двинска будет лишь к ночи".
(Больше половины его офицеров сказались больными. Остальным с того дня пришлось жить в казармах -- выходить в Ригу стало для них опасно для жизни.
Но дядя мой с той самой минуты стал русским не только для Риги, но и -для русских. На это и рассчитывали матушка с бабушкой.
Рижанин Бенкендорф стал бы на сторону Риги. Внук Петра Первого и отец возможных Романовых своей Честью обязан был в такую минуту стать русским.
Лишь ради этого -- ради будущих русских винтовок бабушка и дала дяде расписку в том, что он -- внук Петра Первого...)
А за стенами гарнизона бушевал уже почти что весь город. Дело дошло до того, что весь магистрат вышел на улицы, чтоб только не допустить пролития Крови.
Банкиры-евреи требовали от своих служащих немедля вернуться к работе -их гешефты зависели от дружбы с Россией. Офицеры из Вермахта заперли лифляндцев в казармах. Им не нравились русские, но на срочном собрании видных "нацистов" большинство согласилось, что мы не готовы к Восстанию.
Англия еще не оправилась от позора в Америке, Пруссия (разожравшись победами Старого Фрица) трещала по швам, как раскормленный боров, а Голландия стонала под галльской пятой. Нам неоткуда было ждать помощи, а силами одних латышей ломаться с Россией -- дело неблагодарное...
Вскоре так получилось, что у стен рижского гарнизона остались лишь латыши. Темные, бедные, обиженные тройным гнетом, забитые мужики, которым выпало раз в жизни счастье покричать на господ, побить стекла, да поскандалить... (Матушка на панихиде назвала сих простаков -- "Священною Жертвой на Алтарь нашей Свободы".)
Латвии той поры нужны были "Мученики" и "Невинная Кровь"...
Надо сказать, что не все из сильных мира сего покинули сие сборище. Наиболее образованные и дальновидные из латышей шкурой почуяли, что дело -нечисто. Некоторые из них вышли к толпе с просьбой -- немедленно разойтись.
Громче всех говорил пастор Стурдз -- муж родной тетки моего отца -Карлиса. (Жена Стурдза доводилась родной сестрой -- Вильме Уллманис и потомки его тоже звались в Риге "Турками".)
Если прочих толпа не признала, к словам пастора рьяные лютеране привыкли прислушиваться и... начали расходиться. Тут-то и прибыли две сотни казаков из Двинского гарнизона.
Они увидали толпу народа, человека, стоявшего перед ней, и говорившего что-то на птичьем для них языке, а обозленные люди что-то кричали в ответ. Тут один атаман (потом объясняли, что он был с пьяных глаз) поднял коня на дыбы и бросил его на священника. Тот, будучи пастором, лишь перекрестился в ответ и был срублен первым же взмахом...
Тут же раздался всеобщий крик, - люди бросились на казаков, те стали рубить... Это вошло в историю, как день "Рижской бойни".
Когда матушка узнала о том, что произошло у казарм, она схватила меня в охапку и побежала к отцу.
Она догадывалась, что казаки (такие же темные мужики, как и тот сброд, что болтался в тот миг у казарм) не смогут не "срубить пару пьяниц". Но то, что первым убьют родного дядю моего батюшки -- было для нее потрясением. (Вечером того дня она призналась отцу в том, что "бойня" была частично подстроена. Тогда батюшка сухо поцеловал ее и просто ответил:
- "Это неважно. Народ мой хотел повод для Мести всем русским. Мечта наша осуществилась. Теперь у нас есть моральное Право убить столько русских, сколько мы сможем. И ради этого -- большое тебе спасибо. Мой дядя тоже благодарил бы тебя. Главное в том, что -- русские пролили Первую Кровь!")
Так мой отец сказал ночью. Вечером же...
По общим рассказам Карл Уллманис был бледен, как полотно. Он стоял у большого стола, на котором женщины его дома уже принялись обмывать тело пастора Стурдза, и... Ничего.
Он стоял, будто спал наяву. К нему подходили прочие латыши и клялись в верности дому Уллманисов. Ибо в Лифляндии до сих пор в ходу обычаи Кровной Мести.
Латыши - разумный народ и такие вещи кончались полюбовными сделками, в самом прямом смысле этого слова. Убийца казнился своими же родичами и кто-нибудь из его родни брал в жены кого-то из родни им убитого. Крови тогда "перемешивались" и "успокаивались".
