Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

Разумеется, я не предложила Кириллу свои уроки немецкого. В букинистическом магазине я увидела двуязычную антологию немецкой поэзии, там были несколько стихотворений из «Генриха…», включая то самое, и еще один перевод, снабженный здесь названием – «Жизнь рудокопа». Идет его нажива / Для высшего двора, / Но он живет счастливо, / Не накопив добра[8]. Счастье, которое я принесла, не моя ли дневная дань труда? От моей, подобной долгому дню своим однообразием жизни. Счастье, отданное, чтобы вернуться снятым, чтобы возвратиться в себя уже другим, бедным и освобождающим.

Приход Кирилла на венчание, во время которого он должен был исполнять обязанности шафера, чуть не сорвался, о чем, впрочем, знала только я: как сказал Кирилл, ему стоило усилий простить Ивану и Полине их отказ от услуг по оформлению свадебной вечеринки, предложенных Лантой совершенно безвозмездно, причем отказ, уязвивший, видимо, Кирилла больше, чем Ланту, даже не был объяснен. Все же он раздумывает, идти ли после венчания со всеми в ресторан или поехать домой, тем более что Ланты не будет: первую половину мая она, с еще двумя подругами, каждый год проводит в Португалии: поездку оплачивает одна из подруг, преуспевающая дама, постоянная клиентка Ланты, и у Ланты не так много средств, чтобы лишить себя отдыха на море.

Когда в церкви я смотрела на Кирилла, держащего венец над головой Ивана, пока над Полиной держала венец ее сестра, мне не к месту вспомнилось: «Он добывает злато / И зерна хрусталя, / Чтоб искрилась богато / Корона короля».

Ресторан находился от церкви в пяти минутах весело расслабляемого и растягиваемого общением шествия, где-то посередине которого несколько молодых женщин сбились вокруг новобрачной как бы эскортом, куда вовлекло и меня, а Кирилл почти замыкал этот пеший «поезд», вместо того, чтобы, как еще трое-четверо друзей, тесниться к Ивану. Не уверена, что Полине, умалчивая тем более об остальных, было ясно, что здесь не охлаждение из-за размолвки, а многолетнее похолодание, наконец вышедшее на плато необратимой уже зимы.

За столом я сидела через несколько гостей от Кирилла, с той же стороны, и потому, чтобы видеть его, мне приходилось подаваться вперед, а это допускали только те его реплики, которые привлекали общий слух, и стало удаваться мне, только когда Иван и некоторые из гостей, уже знающие о работе Кирилла (но не об Австрии, иначе Кирилл не попросил бы меня не разглашать), интересовались у него курсом золота, процентными ставками и приобретением акций компании и, похоже, обидчиво не верили, особенно Иван, в его неосведомленность. Меняя тему, Иван спросил, видел ли кто-нибудь свежий клип «Rammstein» на песню «Deutschland», в котором Германию изображает негритянка? Мое отрицающее телодвижение затерялось в общей реакции, и разговор перешел на западную политкорректность и толерантность, на проблему мигрантов в Европе. Кирилл сначала отмалчивался, а потом вдруг упомянул, что Меркель – дочь пастора. Дочь пастора? Ну и что? А то. Что милосердие для нее не пустой звук. Милосердие к сирийским беженцам? Ну да, если только не знать, что на беженцев Евросоюз выделяет очень приличные субсидии, от которых ни одна страна не откажется, та же Германия. Что ж, выходит, Германия сама себя субсидирует? Она же в основном пополняет бюджет Евросоюза. Возражать Кириллу поднялись сразу несколько голосов, и со мной произошло то же, что на концерте: шум словно отбил меня от меня самой, я почти перестала понимать, что слышу.

Мы с Кириллом ушли одними из первых; он нагнал меня, когда я, стоя спиной к дверям, высматривала в потемках колокольню за неимением другого маяка. Был ли наш путь до метро и впрямь кратчайшим, как сказал Кирилл, справившись по навигатору, я так и не узнала, потому что мы не прошли, а проговорили его. Как не узнала, начал ли Кирилл для меня новую мысль или продолжил со склейки в том месте, где, его уходом или прежде, разорвались общие прения.

Современная Европа – это воплощенная мечта Джона Леннона, его «Imagine», которая предельно близко изображает мир, живущий во Христе. Другое дело, что христианство приобрело все атрибуты религии и внешним взглядом, да и внутренним подчас, воспринимается как культ в ряду культов.

Это хилиазм.

Кирилл пожал плечами, не желая сбавлять хода ради слова, значение которого или не знал или запамятовал. Европа как будто без пяти минут всеобщая гармония, сбывшаяся утопия, но кто-то остановил часы, и пять минут, как в другой песне, никогда не пройдут. Как будто всегда еще чуть-чуть остается до…

Общества, построенного на гармонии?..

Вместо слов «гармония» и «утопия» ему все время хочется сказать «любовь». Или даже «Христос». Или просто Европа. Настоящая Европа, Европа Христа, которой никогда не было.

Но если он говорит об идее Европы, то идея, чтобы прийти, должна воплотиться, а воплощение ее всегда несовершенно, получится то же, что есть.

То есть что было, я, наверное, имела в виду. На месте той части света, которую мы по инерции называем Европой, есть Евросоюз, но давно уже нет Европы.

Какой Европы? Той, которую оплакивали романтики и наши славянофилы? Или той, которая была им ненавистна, Европа буржуазная, Европа XIX века, которую мы знаем и любим: с нарождающимися гуманитарными ценностями, но еще без мультикультурализма? Для нас она не «Золотая легенда», а сказки Андерсена.

Кириллу понравилось сравнение: тогда послевоенной Европой сборник заканчивается, дальше идут примечания. США, Советский Союз, Китай, исламский мир и освободившиеся колонии обступили и стиснули Европу…

…Точно в одночасье выросшие горы.

Но вдругорядь не получилось: это сравнение угодило в расщелину.

Единственное, что осталось на сегодня от Европы, это ее самоуничтожение и самоотрицание. От Европы остался европейский человек.

Но разве европейский человек стремится не к самосохранению как раз? Даже уплотняясь ради пришлецев, даже подстраиваясь под них ради того, чтобы сохранить неотторжимый минимум комфорта?

…Самоуничтожение и самоотрицание, которое носится над пустынными водами, только это воды конца, а не начала, и без Святого Духа ничего не начнется.

Я видела и слышала Кирилла говорящим увлеченно, хоть и без патетики, – в музее Ферсмана, но разгоряченно, как теперь, никогда. Это был не тот жар, который пышет, исходя наружу, окутывая и грея горящего, в пылу и чаду говорения не замечающего, что он горит. Это был жар, который снедает, а не охватывает,