Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Я спрашиваю себя, что значит для меня сейчас спасение, если я опытно не знаю того, от чего спасена? Знаю о, потому что вера от слышания. Я верю в то, что не могу сделать для себя понятным, не могу узнать. Не иметь веры значит не иметь ничего, но иметь веру значит иметь все.
Выслушав мой монолог, Кирилл спросил, как я понимаю слова «Верую, Господи, помоги моему неверию» и хотела бы ли двигать горы. Заданные подряд, эти два вопроса явно предполагали один ответ, и если Кирилл вообще адресовал их мне, то отменил задание. Только когда понадобится сдвинуть гору, я пойму, велика или мала моя вера. И надо верить ей – он имеет в виду веру, а не гору. Тем более если я называю христианство верой, а не религией, что, на его взгляд, точно, надо верить вере.
И тем более если Кирилл сказал это для меня и ради того, чтобы меня утешить, мне подумалось, что, сказав, и он навсегда поверил в сказанное.
Когда через неделю Кирилл уже сам поинтересовался моими находками у фон Бальтазара, я зачитала ему: крестной жертвой Господь разделил с человеком то, что человек с другим человеком разделить не может, – смерть, в которой каждый одинок.
В Дрездене, в музее саксонского народного искусства, я видела театр Страстей Господних. Несколько ящиков-«вертепов», каждый посвящен одному эпизоду, начиная с Тайной вечери и до Голгофы. Фигурки, которых следует называть скорее так, чем куклами, поскольку их динамичность очень ограниченна, именно как у фигур на часах, приводятся в движение с помощью своего рода ручной машинерии – веревок за сценой. На экране непрерывно возобновляется видеофильм, этот «спектакль» заснят в действии и сопровождается субтитрами, евангельским текстом. Христос на кресте, голова крупным планом, и строка внизу «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» произносится почему-то киванием головы. Некоторое время я мысленно, как воочию видела это кивание вырезанной из дерева и раскрашенной головы в терновом венце, с нарисованными на челе каплями крови, но теперь уже не вижу и пытаюсь вспомнить, воспроизводя полуосознанно эти кивки.
«Глядя на Распятие, – сказал Кирилл, – понимаешь, что Бог не создавал смерти».
Когда-то, во времена группы, вскоре после того, как Кирилл обратился, у них с Ваней вышел диспут: сотворил ли Бог смерть. Кирилл стоял на том, что смерть – результат грехопадения, то есть отпадения от Бога как абсолютной Жизни; Ваня доказывал, что ничто не может возникнуть само собой, помимо Бога, а значит, и смерть Богом сотворена; и разве возможна противоположность абсолютной Жизни? Тогда Кирилл нашел такой ответ: Бог допустил смерть, как допускает всякое проявление свободной человеческой воли, смерть в каком-то смысле сотворил человек. Теперь он не стал бы в разговоре возлагать на человека такую вину перед всем живым – и смертным. Он часто думает над словами о том, что через человека пала вся тварь и что через человека все, подверженное исчезновению, а это только смерть как исчезновение конкретной целостности, индивида – органическая материя не исчезает, а, распадаясь, включается в круговорот вещества, но та уникальная целостность, какой было живое существо, исчезает навсегда; что через человека все это должно быть и спасено. Бог сотворил круговорот материи, а не смерть ее, которой, строго говоря, быть и не может. А стало быть, исчезновение, которое мы имеем в виду под смертью, начинает казаться преодолимым, хоть и неясно как. Он пытался говорить об этом с матерью в свете тех вопросов, которыми занимается возглавляемый ею сектор: переход человека на виртуальный носитель и неизбежное выяснение, что такое личность и как, соответственно, ее сохранить, что сохранить, сохраняя личность. Но мать, чуть заслышит «поповщину», сразу встает на дыбы и до нее уже ничего не доходит.
Я написала Кириллу письмо, первое письмо, сообщением в мессенджере, – электронного адреса у меня так и не было. Если человек, получив от Бога личное начало, передал его дальше вниз (не этим ли была раздача имен Адамом?), наделив подобием личности всякое живое существо, то передал и личное исчезновение. На следующий день сообщение уже было помечено как прочитанное, но так и осталось без ответа.
Мысль обо всех переменах, произошедших в жизни Кирилла так скоропалительно, почему-то сопровождалась ощущением, будто где-то рядом зло, но откуда им веет, было неясно. Страх зла, зла неопределенного, явно невротический, всегда являвшийся в Великий пост, вызывал желание увидеть добро, увериться, как Фома, почти тактильно. Мне изнутри не хватало подтверждения благоутробия Божия. Это не было сомнением, основанным на каких-то рациональных доводах, это была тревога, норовившая выбить почву из-под ног, атаковавшая внезапно. Пытаясь найти ее корень, я, в конце концов, пришла к тому, что Добро никогда не будет вполне убедительно и доподлинно для человека, пока он не встанет с ним лицом к Лицу.
Я поделилась с Кириллом, сказала, что субстанциональность добра – самое трудное в постижении и самое необходимое для уразумения, без этого никуда. Фаустианское начало человека Нового времени имеет источником как раз развеществление, абстрагирование Добра. «Грех Фауста, – сказал Кирилл, – в том, что тот поверил, будто злой дух может ему что-то дать». Господь говорит: «Без Меня не можете ничего», и если не можем мы, то тем более ничего не может лукавый. Намеренно или нет – возможно, моя мысль была для него слишком изломанной, – он ответил о другом, но если
