Пророки - Роберт Джонс-младший
Тетушка Би советовала не сердиться на мальчишек. Говорила, мол, измученные всегда норовят помучить других. По ее словам выходило, что от непосильной работы мужики распаляются и злятся, но все же больше распаляются. А потому женщине порой ничего не остается, кроме как дать им глоток воды. Так Пуа поняла, что не сможет Тетушка Би быть ее настоящей матерью, сколько бы колыбельных она ей ни спела. Настоящая мать никогда не посоветовала бы ей принести себя в жертву черствым неблагодарным болванам. Настоящая мать не стала бы тетешкать всех, даже самых великовозрастных, мальчишек и наказывать всех, даже самых милых, девчонок.
«Бесстыжая», — шипела вслед каждой проходящей мимо девушке Тетушка Би. И Пуа это слышать совсем не нравилось. Получалось, как себя ни веди, если случится что плохое, обвинят непременно тебя — скажут, что это ты породила зло. «Взрослая», — называла Тетушка Би девчонок, которых любой другой счел бы всего лишь подростками.
«На мужчин, — думала Пуа, — отчего-то такой ноши не взваливают». Рядом с каждой девушкой в мире обязательно найдется человек, который скажет, что она сама во всем виновата, и покарает за то, чего она не совершала. Но так было не всегда. Кровь все помнит, а женщины — носители кровной памяти.
Но хуже всего, когда с тобой жестоко поступают сами женщины. Вроде бы — какая разница? Те же люди. Но разница есть. Когда на тебя ополчаются женщины, кажется, что в тело одновременно втыкают два ножа — причем один в спину, а другой — в то место, которое ты не видишь, только чувствуешь.
Может, Тетушка Би ничего не могла поделать. Может, так часто возвращалась, избитая массой, с поля домой, где ее снова колотил любовник, что однажды просто сдалась. Изобрела собственный способ влиять на род мужской, решила, что если насытить мальчиков нежностью, они после смогут обратить ее на женщин — если не забудут, конечно. Тут-то и крылась проблема. Жажда власти стирает память и подменяет ее агрессией. Тетушка Би могла бы доказать это собственными синяками. Как и почти каждая женщина.
Вот почему Пуа презирала Дуга. Знала, что, сколько бы внимания, сил и грудного молока ни тратила на него Тетушка Би, все это впустую. Сколько ни зацеловывай ему щеки, как сладко ни пой даже посреди ночи, все равно однажды руки его вырастут и смогут хватать за горло, сжиматься в кулаки и бить по зубам.
У мужчин и тубабов было куда больше общего, чем им хотелось думать. Спроси любого, кто попадался им в лапы. И те и другие берут все, что захочется, не удосужившись спросить разрешения. И те и другие сперва улыбаются, а потом причиняют боль. И те и другие считают, что их поведению есть оправдание: это ведь не они, а некие высшие силы придумали, что все должно происходить именно так. А если то, что задумывалось как удовольствие для обоих, превратилось в ложь и затыкание рта, то разве ж они в этом виноваты? Они просто не в силах себя контролировать. Солнце ведь тоже никому не погасить. Природа — штука упрямая.
Ну да ладно. Пуа давно уже придумала, как избежать судьбы Тетушки Би и где спрятаться от капризов братьев и домогательств тубабов.
В Воображаемом — там, где жила Другая Пуа. Край этот находился не так уж далеко, прямо тут, за Настоящим. Только все цвета там были ярче, а звуки звонче. А чтобы попасть туда, нужно было особым образом склонить голову набок и прислушаться к стуку сердца. Еды в Воображаемом всегда было вдоволь.
Другая Пуа неспешно лакомилась клубникой и другими сочными фруктами, слизывала мед с пальцев, а жареного цыпленка ела ножом и вилкой — ох, до чего же приятно! В Воображаемом она улыбалась искренне, ничего за смехом не пряча. А пальцы если и болели, так только от страстных поцелуев. Другая Пуа беспечно резвилась, ведь в Воображаемом не было людей, способных подкараулить ее, воспользоваться добрым нравом и оставить от него лишь пятно в виде падающей звезды, которое со временем засохнет, осыплется и утечет с мутной водой или улетит с ветром.
У Другой Пуа было много поклонников. Все они, влюбленные до безумия, шествовали к ней по черному песку, и казалось, что кожа их сделана из него же. И каждый слагал в ее честь песню на языке, которого она не понимала, однако слова так сладко стекали с их губ, что сразу становилось ясно — они воспевали ее красоту. И там, в Воображаемом, как и здесь, в Пустоши, она всегда выбирала одного-единственного. Того, чьи глаза были как бесшумно прикрытые двери, в которые всем хотелось постучаться. Жаль, что мечты эти, так же как и сладкие сны, всегда обрывались, когда наступала пора плестись на работу.
Пуа опомнилась оттого, что рядом захныкал и завозился Дуг. Будто из вредности хотел выдернуть ее в Настоящее, чтобы Воображаемое просочилось между пальцами и исчезло.
— Чего тебе, Дуг?
Он же просто улыбнулся в ответ.
«Все начинается смолоду», — подумала Пуа, снова отползая в угол.
В хижине Сары всегда пахло так же, как и на улице. Она рассовывала по углам одуванчики и ими же набивала тюфяк. Изящное мало заботило эту крепкую здоровую женщину, цвету кожи которой позавидовали бы сумерки, исключение она делала только для одуванчиков и венка из детских вздохов[3] на голове. Говорила, что делает это, чтобы не чувствовать себя в кабале. Закроешь глаза и воображаешь, что идешь себе куда глаза глядят, свободная, как весенний луг, и на тысячу миль в округе нет ни одного тубаба.
Пуа проскользнула под лоскут грязной ткани, висевший в дверном проеме ее хижины.
— Можешь мне косички вкруг головы заплести? — попросила она. — Чтоб волосы шею не щекотали. Да чтоб в поле было прохладнее.
— И тебе привет, — прищелкнув языком, отозвалась Сара.
Пуа улыбнулась, и Сара осмотрела ее голову.
— Эх, девка, покрывалась бы ты платком, как все, не пришлось бы сейчас меня просить.
— Да недосуг мне, лапушка. К тому же так еще жарче.
Сара покачала головой.
— Вот почему у тебя косички никогда не держатся, дикая ты головушка.
Пуа схватилась руками за голову и, покачивая бедрами, на цыпочках прошлась по хижине.
— Кого это ты представляешь?
— Мисси Рут. Нешто не
