Европад - Любовь Зиновьевна Аксенова
— Может, мама права: рано о свадьбе думать?
— Как это рано? Ей и так уже сорок! Она же на девять лет старше тебя!
— При чем… Погоди, погоди, ты совсем меня запутала. О ком ты говоришь? Это что, твой будущий отчим?
— Конечно! А ты как думала! Это у нас такая игра. Мы изображаем влюбленных. Ему это зачем-то надо. Я думаю, чтобы жена подала на развод.
— Так он еще и женат!
— Ну и что? Захочет — разведется.
— А мама его не ревнует?
— К кому? К жене?
— И к ней, и к тебе.
— Еще как ревнует! Каждый день Монтику скандалы устраивает. Он только смеется. А ко мне чего ревновать? Мы просто друзья. У меня есть один знакомый, Майк, вот с ним нам приходится от матери скрываться. Я даже из дома уходила. Целую ночь в аэропорту на скамейке просидела. Потом позвонила Монтику, он за мной приехал и отвез домой.
— Ну и ну, с вами не соскучишься…
Катенька стала мурлыкать мелодию из «Женитьбы Фигаро». Какой-то пассаж по-французски, затем перешла на немецкий. «Morgen! Morgen! Nicht nur heute!» (завтра, завтра, не сегодня!) — услышала Эля сочиненную ею песенку на слова Вейса, которой учила Катеньку лет десять назад («Молодец! Не забыла!»). — Катюша! Кто твой любимый герой?
— Конечно, Гамлет. А твой?
— Кот Бегемот.
— Это откуда?
— Булгаков. «Мастер и Маргарита».
— На английском есть?
— Ты по-русски не можешь?
— Скучно. Медленно.
— По-моему, все-таки Гамлета лучше читать по-английски, а Достоевского или Булгакова — по-русски.
— Данте — по-итальянски, Гёте — по-немецки, Сервантеса — по-испански, Конфуция — по-китайски. Да только где время брать? В тридцать понятно, а в семнадцать?
— На этом свете только бездельникам некогда. У времени есть разная плотность. За счет увеличения ее.
— Я лучше в «Ковент-Гарден» пойду. Там новая постановка Онегина. Мать говорит: «Класс!»
Катюша улетела в Лондон. Эля почувствовала себя амебой, выброшенной на берег. В ушах звенело: «В тридцать понятно…» Катенька считала ее старой-престарой теткой.
ГЛАВА 20
В ЕВРОПУ ПРИШЛИ ЕВРО
Переход на евро пролетел молниеносно. Пионеркой оказалась Голландия. Первой в Евросоюзе рассталась с гульденом. Бросила его, как ветреная красавица надоевшего мужа. Ее примеру последовали остальные. За два месяца вся Европа отказалась от национальных валют, которые веками считались основой благополучия и гарантом стабильности.
Не расставаясь с благоденствием своих граждан, Франция тоже начала плавание в евроморе. «Король умер! Да здравствует король!» Чтобы монарх не перестал быть гарантом и не обижал своих граждан, французы разработали специальные меры по борьбе с теми, кто надеялся ловить рыбку в мутной водичке еврообмена. Даже подготовили для этого особых чиновников — наблюдателей за адекватным состоянием рынка до и после реформы. Третья республика решила во всем играть роль первой скрипки Европы.
У Германии голова не болела о благосостоянии честных граждан. Обмен пустили на самотек. Может, специально? Воспользовались этим — как могло быть иначе? — граждане нечестные. Мошенники.
С Нового года до марта в Берлине старые и новые деньги ходили параллельно. Потом реформа была завершена. Привычные марки разрезали на узкие бумажные ленточки, пустили в переработку, как пластиковые бутылки. Эйфория кончилась, начались слезы. В декабре цены на все чуть-чуть подросли. Политики обещали: никаких убытков у народа не будет — обычная инфляция на два-три процента в год, и только. Выяснилось — шиш!
Статистики надрывались: одни писали, что переход на евро вызвал повышение цен на двадцать пять процентов, другие — на сорок, третьи — на пятнадцать. Были сообщения, что в пять или шесть раз. Воочию стало ясно: цифры зависят от заказчиков.
В среднем бриллианты и овощи подорожали на двадцать процентов: стоимость бриллиантов не изменилась, овощи стали тяжелее вдвое. Один и тот же кусок колбасы предлагалось есть в два раза дольше. Цены сохранились, изменились этикетки: раньше рядом с цифрами виднелись марки, теперь — евро. Как при Хрущеве, когда пучок петрушки до и после реформы стоил рубль. Продавцы обуви на старые ярлыки наклеивали новые, не скрывая рост цен. Каждый химичил по-своему, пытался урвать от жизни, что мог. Желание обокрасть достигло такой силы, что люди перестали его стыдиться. В воздухе повис запах денег.
Сразу после отъезда Дмитрия к Эле пришел приятель. Внимательно все обследовал, вытащил из телефонной трубки жучка. Видеокамеры не нашел. Дмитрий оказался прав: за Элей присматривали. Было непонятно, чьих это рук дело. Может, наследие прежних жильцов? Тогда как догадались Пивоваровы? Значит, какую-то информацию сливали на них? Эля стала осторожней в разговорах по телефону. Прокручивала вечерами в голове все, что происходило днем. Не случилось ли чего подозрительного? Круг общения был так мал, что его без труда можно было подвергнуть таможенному досмотру. «Работа, две-три подруги… Свихнуться, если не доверять им. Значит, Вадим?» — снова услужливо подсказал внутренний голос.
Шеф, Вадим Земан, по-прежнему интересовался судьбой
