Вячеслав Софронов - Кучум (Книга 2)

-- Ишь ты, каков! Умеешь,-- одобрила Алена.-- Моего мужика, так бывало, не могла заставить огонь вздуть, царство ему небесное. Не любил бабьим делом заниматься. Где-то он сейчас? Может теперь черти под ним огонь раскладывают? Но не должно, не должно так быть. Он ведь в муках смерть принял от басурман... А вот как... -- До нее словно дошел смысл сказанного, и она задумчиво отошла к окну. -- Нет... Неспроста это все так складывается в жизни. А ты огня боишься? -- повернулась она к Едигиру, сидевшему на корточках возле двери.

-- Зачем бояться? Без огня умер бы. Огонь -- тепло, хорошо.

-- Да я вот тоже огня не боюсь. Правильно говоришь, чего бояться. Я зато воды боюсь. Плавать так и не научилась. Брат у меня старший утонул, а мать меня на речку и не отпускала. Сама не умела и Дусю не научила. Не до этого было.

-- Мой народ ничего не боится. Ни огня, ни воды. Зверя тоже не боюсь. Зверь пусть человека боится.

-- Бесстрашный ты, как я погляжу. Прямо Георгий Победоносец! И Бога, поди, не боишься? Да чего с тобой о Боге говорить. Ты и молиться еще путем не умеешь. Дуся,-- крикнула она,-- собирай на стол, а то наш постоялец нас скоро слопает без соли. О, как глазища-то сверкают. У-у-у... -- шутя махнула ухватом.

Но самым мучительным для Едигира было оставаться в доме одному с Евдокией, когда Алена уходила на воеводский двор или к соседям. Девушка обычно садилась за станок и руки ее стремительно мелькали над основой, тонкое тело наклонялось вперед, вытягивалась шея и так же выскакивал из-под платка непослушный золотистый завиток волос, как тогда, в день их знакомства. Евдокия что-то напевала, словно и не обращала внимания на его присутствие, поглощенная своим занятием. В Едигире же боролись два чувства: ему хотелось заговорить, но он стеснялся своего косноязычия в подборе нужных слов; хотелось позвать Евдокию (он произносил ее имя про себя нараспев, и чем больше повторял, тем приятнее оно казалось ему), позвать в лес, где он чувствовал себя уверенно и спокойно. Но язык не поворачивался сказать простые слова: "Пойдем со мной". "А зачем?" -- тут же спросит она. И он не найдет, что ответить. Девушка его народа любая, не имеющая мужа, не посмела бы отказать. Право мужчины выбирать девушку. Она оскорбит его отказом. Хуже будет, если он силой возьмет ее. И ни отец, ни брат не посмеют заступиться. Разве что жених, если он есть. У Дуси не было жениха. Герасим, пристававший к ней, не в счет. Едигир помнит, хорошо помнит, как Дуся заломила ему пальцы и тот вскрикнул от боли. Их девушки так не поступают. И он боялся ее отказа, усмешки или, хуже того, смеха в лицо. Но по мимолетным смущенным взглядам Евдокии чувствовалась необъяснимая внутренняя борьба, происходившая в ней. Этот, широко шагающий мужчина, которого мать звала Василием, вызывал в ней, если не уважение, то сочувствие, хотя бы к незавидному положению, в котором он оказался отчасти и по ее вине. Нечего самой было улыбаться при встречах Гераське придурочному. Кто знал, что он так поведет себя.

Василий же, когда мать, надо думать, сознательно оставляла их одних (а могла бы и с собой позвать, работа не убежит), не то, что боялся подойти к ней, а даже рта не открывал. От него исходили покой и уверенность в себе. Хотя это был и не его дом, но вел он себя, словно хозяин: не путался под ногами, не встревал в разговоры, а когда был не занят в карауле, то сидел, тихонько раскачиваясь у двери, на корточках, или колол дрова во дворе, ходил за водой и как-то раз даже взялся отремонтировать ее сапожки. Евдокия помнила, что их отец уходил рано утром в свою кузню, куда мать и носила ему обед, а приходил по темноте и, едва перекусив, ложился спать.

"А вдруг Василий посватается за меня? -- рассуждала она. -- Мать не отдаст, да и мне он не больно по нраву. Чернявый. Неповоротливый какой-то. Улыбается редко. И как-то все про себя больше. Глаза прячет, щурит их постоянно, будто солнышко в глаза бьет. Ой, да подружки засмеют -- связалась с басурманом. Вот несколько наших мужиков ихних девок взяли себе в жены. И ничего. Живут. И дети есть. Да и не посватается он никогда. А если и попробует, то скажу, что дома в Устюге жених ждет. И все. И мать не отдаст..."

Возвращалась мать, мельком глядела на работу, одобрительно кивала головой, довольная результатом, доставала из мешка принесенные с собой продукты и спрашивала шутливо:

-- Ну, постоялец, чего Дусе не помогаешь ткать? За постой расплачиваться чем-то надо. Вот и натки нам холста на продажу.

-- Зима будет, медведя добуду. Расплачусь, -- отвечал он сдержанно.

-- Да шучу я, шучу. Воевода за тебя продукты дает. Почитай, мы за твой прокорм и питаемся еще. Не в долгу ты. А медвежатину я не люблю. А ты, Евдокия, как?

Та только улыбалась и посматривала в его сторону голубыми глазами, Едигир светлел, ненадолго застывал и торопливо предлагал:

-- Медведь плохой, тогда лось завалю. А хочешь, зайчишку поймаю?

-- Вот зайчишку если, то можно. А лучше, этак, десятка два. Нам с дочкой на шубу. Наловишь столько?

-- Можно, можно,-- кивал тот утвердительно.

Однажды Алена вернулась домой сильно взбудораженная и, едва заткнув за печь мешок с припасами, обратилась к Едигиру:

-- Поговорила я, наконец, с Третьяком. Он, оказывается, в отъезде был. От того и не видала пока. Значит, встретился он мне на дворе. Я как раз из амбара выхожу, мучицы у ключника взяла малость, а то своя уже на исходе. А он такой ловкач, ключник этот, начал меня зазывать в темноту, мол, там подальше от глаз любопытных, у него получше лежит, помол другой. Ну, я с дуру уши и распустила, иду за ним. Потом чую, не мучицу он вовсе ищет, а местечко укромное, чтоб на меня кинуться. И дышит тяжело так. Ты, Дуська, не слушай, не для твоих ушей это. А хотя, все одно, знать надо, какие ушлые мужики бывают на свете. Рано ли, поздно ли столкнешься, познакомишься. Может и лучше, когда от меня услышишь. -- Она перевела дыхание, чуть отдышалась и продолжала с тем же жаром:

-- Я это дело поняла, когда он меня уже за рукав схватил и поволок к себе. Ну, я рванулась. Он не пускает. Я тогда его мешком по башке и в двери. А навстречу воевода катит. Искал что ль кого. Меня увидел, остановился. "Украла чего в амбаре, или горит где? Чего несешься как угорелая?" -- я и не знаю, чего ответить ему. Молчу. Дышу часто-пречасто. Тут ключник чертов выскакивает -- нос в муке, бородища к небу задрана. Воеводу увидел, опешил. Тот и спрашивает: "Ты, Порфирий, мышей вместо кота ловишь теперь в амбаре? Вон как измазался. Мышку поймал, а она не по тебе оказалась. Совсем плох стал. Пора мне другого заводить, посноровистее". -- Да как начал хохотать над ключником...

Едигир слушал, понимал лишь наполовину из ее рассказа. Но возбуждение Алены передалось и ему. Поднявшись на ноги, начал мерить горницу небольшими шагами, вслушиваясь, как постанывают половицы, если ступишь на самую середину. Ему нравился этот звук, напоминающий скрип лодки под сильным ветром. Но он и побаивался, что однажды половицы проломятся под его грузным телом, и он провалится вниз в подпол, куда частенько ныряла хозяйка за соленьями, хранящимися в тяжелых бочках.

За своими размышлениями он прослушал, что еще говорила Алена о своей встрече с воеводой. Она, заметив, с каким отсутствующим видом постоялец прогуливается по горнице, окликнула:

-- Слышь, чего говорю, Василий, али не слышишь? -- тот остановился напротив, поднял глаза, выражая внимание.-- Воевода берет тебя к себе в охрану. Век будешь благодарен мне. Велел поутру до него прийти. Понял? Ему еще батюшка Амвросий про тебя чего-то там говорил. Уж чего он говорил не скажу, но воевода Третьяк о тебе сам первый спросил. Я только рот открыла, а он и спросил. Его тут в крепости все почитают. Не теснит никого, лишнего не спросит. Но и не спустит, коль виновен. Вон тем летом одного мужика пришлого тоже, хотел даже за воровство повесить. Но отец Амвросий упросил, отправили на варницу соль добывать. В цепях, правда. Алена частила дальше, спеша высказать все накопившееся, но Едигир уже думал о своем.

"Может и к лучшему, что от них уйду". Он все чаще стал поглядывать на Дусю и, засыпая, слышал запах женского тела, доносившийся до него из-за занавески на печи, где он спал, с трудом подавлял в себе желание, оставаясь лежать в неподвижности. Утром он вставал хмурый, с привычной головной болью, совершенно не выспавшийся. Если Алена уходила из дома, старался найти занятие во дворе, или шел к Тимофею, возившемуся на небольшом огородике за домом.

"Что я могу предложить ей? Своего коня и то нет. Вот, если бы пойти в набег, то обратно я вернулся бы с хорошей добычей. И одел, и обул бы ее. А так зайчишек ловить... То каждый может".

Гераську давно освободили из-под стражи и он уже несколько раз встречался в городе с Едигиром. Но вел себя так, словно и не знает его, проходил мимо, не поворачивая головы. Зато дружки его при встрече во всю старались вывести Едигира из себя.

-- Бабий заступник,-- говорили за его спиной,-- нашел себе теплое место у Алены под подолом. От него и несет бабьим запахом. Аленин приживалец!