Мальчик - Фернандо Арамбуру
Понимаете, дед и внук составляли неразлучную пару. И я бы затруднилась сказать, кто кого в этой паре любил больше, но они обожали друг друга, это точно. Каждый божий день много времени проводили вместе – играли или гуляли, что было для меня, надо заметить, большой подмогой, так как давало возможность спокойно заниматься домашними делами или просто передохнуть. Достаточно сказать, что вид Никасио, который идет по улице с коляской, а позднее – ведет ребенка за руку, стал привычной картиной для нашего города…
Несчастье в школе затронуло столько местных семей, что если кто-то начинал слишком откровенно делиться с другими своими переживаниями, это воспринималось как бестактность, словно человек ставил свою беду выше той, что выпала на долю остальных, и хотел как-то себя выделить. Во всяком случае, я это воспринимала именно так. Только на одной нашей улице погибли четверо детей того же возраста, что и Нуко. И насколько я знала, убитые горем родственники держали свою личную беду за закрытыми дверями. Представляю, сколько слез они там пролили, скрывшись от чужих глаз! Само собой разумеется, родичи, знакомые и соседи выражали нам свое сочувствие, но говорили при этом всегда очень тихо, стараясь не смотреть в глаза, и всегда немногословно. Были среди близких нам людей и такие, кто в первые дни после ужасной катастрофы (простите, что я иногда пользуюсь расхожими газетными штампами) не решался встретиться с нами – они посылали соболезнования по почте или просто опускали письмо в наш почтовый ящик, когда рядом никого не было, так что на конверте не имелось ни штемпеля, ни адреса отправителя. Но мы на них не обижались. Думаю, и сами в подобных обстоятельствах вели бы себя точно так же.
На улицах и площадях, в барах и магазинах про взрыв не говорили. А если кто и решался что-нибудь спросить, ему отвечали невпопад или уклончиво, и никто, насколько мне известно, не позволял себе просто так болтать языком о случившемся. Траурное настроение царило повсюду. Оно читалось на лицах и во взглядах, сквозило в шлейфе молчания, тянувшемся за каждым жителем города. По тому, как человек с тобой здоровался, как качал головой, ты сразу угадывал, что и его тоже хоть каким-то боком, но коснулась эта трагедия. Я знала, что некоторые люди, потерявшие ребенка, или даже двух, отказывались вставать с постели и ни с кем не хотели разговаривать.
Ну а мой отец пожелал постоянно видеть Нуко рядом. Неужели было бы лучше, если бы он покорно поддался тяжелой депрессии? Неужели в этом было бы больше здравомыслия? Вот я, например, стала разговаривать с распятием покойной матери, но ведь это вовсе не значило, что я сошла с ума. Наоборот, возможно, именно поэтому – благодаря моим разговорам с распятием – я и не сошла с ума. Точно так же Никасио сохранил здравый рассудок только потому, что вбил себе в голову, будто не произошло то, что произошло.
Однажды утром я пошла к нему, так как он попросил купить в аптеке и занести ему нужные лекарства. Я открыла дверь своим ключом, поэтому он не заметил, как я вошла в квартиру, где царила такая тишина, что мне стало страшно. Окликнула его, заглянула во все комнаты, потом на кухню и в спальню. Никого. Где же он? И тогда я решилась посмотреть и в детской. И там обнаружила отца. Он сидел на стуле в почти полной темноте, поскольку скудный свет проникал лишь через узкую щель между шторами. Мне хотелось спросить, что он здесь делает, но я удержалась, так как была уверена: если притворюсь, что ничего не понимаю, это будет выглядеть лицемерием с моей стороны. Я принесла то, что ты просил. Спасибо. Положи лекарства на кухонный стол. Убедившись, что он не заболел и с ним ничего не случилось, я успокоилась, поскольку, не могу не признаться, в первый миг заподозрила самое худшее. Больше мы с ним в тот раз не обменялись ни словом. Наверное, его раздосадовало, что я так ничего и не спросила про мальчика, а просто оставила лекарства там, где он велел, и, не простившись, ушла.
Нет! Ни за что на свете! Хосе Мигель наотрез отказывался сходить к тестю. А можно поинтересоваться, что ты имеешь против моего отца? Ничего. Против твоего отца я не имею ничего. Даже из вежливости муж не пожелал пойти посмотреть, как Никасио восстановил у себя комнату нашего Нуко. И такое бешеное сопротивление удивило Мариахе, привыкшую видеть его неизменно покладистым. Но нелепая выдумка Никасио пробудила в нем решительность и упрямство, каких никто от него не ждал. Поступок тестя он посчитал актом мазохизма и жестокой прихотью безумца. Мариахе с ним даже поссорилась, но, как ни странно, на сей раз уступила, поскольку во время их перебранки поняла, что Хосе Мигель во что бы то ни стало хочет избежать мучительных переживаний, которые на него непременно обрушатся при новой встрече с вещами сына. И Мариахе пожалела мужа. Ладно, тогда я пойду одна. Так она и поступила, а вернувшись, сказала: комната похожа на ту, какой была здесь, у нас, но есть и отличия. Не все вещи попали на свои прежние места, хотя отец все очень тщательно записывал и зарисовывал. Я, разумеется, ничего ему не сказала. Зачем?
В те несколько дней, пока Никасио, страдая от радикулита, ждал, когда сможет заняться восстановлением детской, Хосе Мигель тоже тянул время и все никак не мог заставить себя взяться за обновление детской, теперь опустевшей. А когда наконец взялся, ему хватило на это субботы с воскресеньем и
