Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   -- А-а, это ты?.. Я наверстку никак не найду...-- Смущенный, он неумело прятал лицо, становясь ко мне спиною.

   Подойдя к сусеку, я промолвил:

   -- Сровнял бы пшено-то, а то ямы... догадается... Ты это для Груньки?

   Вася Батюшка спросил:

   -- Скажешь или нет?

   -- Если спросят, скажу.

   Он звякнул клещами, которые держал в руках.

   -- Дур-рак! -- сказал он.

   Бросив в угол клещи, заровнял гусиным крылышком пшено, а сверху потрусил мукой, будто издавна запылилось.

   -- Богатому имущество хочешь копить? -- спросил работник, опираясь на дверную раму.-- Эх ты, червь! -- и в досаде сплюнул.

   -- Я, дяденька, ничего,-- испуганно прошептал я.-- Если сам не тяпнется, я не съязычу, дай бог провалиться на этом месте! -- и я на все углы начал креститься.

   -- Обокрасть богатого не грех,-- гневно молвил Вася Батюшка.-- Понял? -- притопнул лаптем он.

   -- Понял, дяденька, понял,-- ответил я поспешно.-- Все как есть понял: обокрасть богатого не грех!..

   -- То-то же... Ты куришь? На вот на цигарку полотборки.

   Работник вышел из амбара.

   Вечером у нас опять была баталия Пахома с Власом, опять скребла Грунька за окном и опять выходил Василий в сени, причем из кармана у него торчало горлышко пивной бутылки с постным маслом. После драки, в этот вечер особенно жестокой, пришел старик Севастьянов, ночной сторож, и рассказал, как в полночь на Казанскую, после того как он, выпив "малость", проводил гостей, нечистый дух загнал его на Каменную Лощину, за шесть верст от деревни, и как он спал там до утра в ручье, а вокруг него плясали черти, мыши, три бурых кобеля, покойница Сычиха Ведьма и Кривой Рогач, дурновский мельник. Рассказывая, старик сплевывал от омерзения, крутил квадратной головою, то и дело взмахивал руками, выл и кашлял, а чтоб крепче верили, божился, как торгаш. Петя, мой подпасок, так заслушался, что чуть не хлопнулся с печки на голобец, а я все время думал над словами батрака Василия: "Обокрасть богатого не грех".

   "Почему не грех? -- ломал я голову. -- Почему осташковцы, стащив что-нибудь у князя, молчат, а он бахвалится? Почему конокрады и другие воры ходят по ночам и берут скотину незаметно? Потому что они чувствуют, что делают гадкое, нехорошее дело, оттого и ночь им на руку. Года два назад, даже меньше двух, меня самого срамили на все корки середь мира, а поймав с поличным, трепали до исступления и все за то же: за уток, за чужое, за воровство... И вот вдруг в Мокрых Выселках, немудрой деревушке в шестьдесят дворов, оказался человек, кудрявый Вася Батюшка, трегубой жены муж, который походя таскает хозяйское имущество и сам себя за то похваливает, говоря: "Обокрасть богатого не грех". Отец мой и мать воровству меня не учили и, если бы услышали об этом, не признали бы за сына. Я терялся. "Есть что-то неладное в словах Василия, -- думал я. -- Ведь князь -- тоже богач, даже не чета Шаврову, поп -- тоже богач и старшина -- богач; у них мужики воруют сено, дрова, копны с поля и все, что попадается под руку, однако же я еще ни от кого не слышал, чтобы на людях они оправдывали воровство".

   Когда Севастьянов ушел, я спросил у Пети:

   -- Ты, Петруха, любишь воровать?

   -- Кого? -- спросил товарищ, даже испугавшись.

   -- Пшено, масло постное, крупу... Ты воровал когда-нибудь?

   Мальчик удивленными глазами уставился на меня, не понимая.

   -- Зачем воровать? -- наконец, спросил он.-- Это ж грех!.. Мне мама не велела, нам учитель заповедь читал и книжки... Я не согласен, не буду!..-- бормотал он, словно подозревая меня в том, что я его сбиваю к воровству.

   -- Ты погоди,-- придвинулся я ближе и так, чтобы никто не слышал, рассказал ему о Василии, о том, как ходит Грунька Конопатка под окно, о сегодняшнем амбарном происшествии и о поразивших меня словах работника.

   -- Не верь ему, Ваня! -- горячо воскликнул мой товарищ, выслушав меня.-- Неправда это! Он нарочно так сказал, потому испугался!.. Крест господний, он с испугу!..-- Петя схватил меня за руку.-- Не верь ему, ни за что не верь! -- шептал он.

   -- Вы там что шушукаетесь, ей, орлы? -- спросил Василий.

   -- Так, дяденька... Насчет девок разговор у нас,-- отозвался я.

   Пахом на мои слова залился хохотом, потом выругал нас; Василий тоже засмеялся.

   -- Рановато,-- сказал он,-- поди-ко, еще не смыслите что к чему?

   Пахом ему ответил:

   -- Этот, как его... Кривоглазый-то, пожалуй, впрямь не смыслит, а Ванек -- пройдоха!.. Ванек облапошит Любку, вот посмотришь!..

   Вася Батюшка хихикнул:

   -- У тебя, парень, у самого зуб на нее горит, я ведь примечаю!..

   Я сказал Петруше: -- Слышишь, какой у Василья голос-то веселый!.. И не тужит... Может, вправду, греха нет? Расспросить, что ли?

   -- Расспроси,-- промолвил Петя, но сейчас же спохватился: -- Нет, Ваня, не надо лучше, брось... Мама говорила: грех. Тебе мама говорила? Ты не слушай их,-- они плохие. Чуешь, как Пахом ругается? Он злой-презлой, я знаю, а Василий -- хитрый... смирен, а хитрый...

   Однако, несмотря на слова Петруши, я наутро спросил работника, почему не грех обокрасть богатого.

   -- Ты все с тем же? -- нехотя ответил Вася Батюшка, и по лицу его пробежала досадливая гримаса.

   -- Мать меня учила, дяденька, не воровать, а ты вот другое говоришь... Я все думаю над этим.

   -- И я тебя не учу, -- сказал Василий.

   Мы месили лошадям резку. Серый жеребенок наступил работнику на ногу. Вася Батюшка, схватив полено, торчмя под живот стал бить его: от такого битья нет ни звука, ни следов, а боль сильная.

   -- Сокрушил бы вас с хозяином! -- шипел змеей Василий. -- Опостылели вы мне!..

   Я молчал, стоя поодаль.

   -- Об хозяине ты думать перестань,-- сказал работник, беря из моих рук севалку с отрубями.-- Он нас сам жмет так, что аж спина трещит, понял? -- Василий покраснел от злости.-- А мне что ж-жалеть его, родимца? -- крикнул он.-- Да пусть он сдохнет, аспид рыжий!

   После я заметил, что добро воруют и Пахом, второй