Фасолевый лес - Барбара Кингсолвер
Лу Энн вдруг прикрыла рот ладонью.
– Что такое? – спросила я с недоумением.
– Ничего.
Но я ясно видела, что она улыбается.
– Ладно тебе, признавайся, что?
– Как давно я не слышала, чтобы кто-то разговаривал точно так же, как я.
6. День святого Валентина
Первые убийственные заморозки ударили на Валентинов день. Длинные лозы пурпурной фасоли повисли на заборе, окружавшем задний дворик дома Мэтти, словно полосы вяленой говядины, которые сушатся на солнце. Мое сердце заныло, когда я увидела черную слизь, в которую превратились эти роскошные джунгли. Особенно горько было оттого, что как раз в этот день люди дарят друг другу цветы, но Мэтти, похоже, не сильно расстроилась.
– Таков круговорот жизни, Тэйлор, – сказала она. – Старое должно уступить свое место новому и молодому.
Еще она сказала, что мороз улучшает вкус капусты, особенно – брюссельской. Но мне показалось, что внутри она ликует. Накануне Мэтти послушала прогноз и, спустившись на задний дворик, загодя набрала целое ведро крепких зеленых помидоров, с которыми пекла теперь пироги. Я знаю, эти пироги кому-то могли показаться столь же малоаппетитными, как детские куличики из грязи и майских жуков, но, честно говоря, запах из кухни шел восхитительный.
Я пошла работать к Мэтти, в «Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки».
Будь у меня хоть какой-то шанс избежать этой участи, я бы им воспользовалась. Да, мне очень нравилась Мэтти, но вы же знаете, какие сложные отношения у меня с покрышками. Каждый раз, навещая ее и «фольксваген», я чувствовала себя как Джон Уэйн в том военном фильме, где он, сбросив каску, делает глоток бурбона и орет через минное поле что-то вроде «Свобода или смерть»!
Но Мэтти была моим единственным во всей округе другом, с кем можно поговорить по душам – по крайней мере, до того, как в моей жизни появилась Лу Энн. Так что, когда она призналась, что ей не хватает еще одной пары рук, я постаралась вежливо перевести разговор на другую тему. Время от времени она брала кого-нибудь на неполный день, но люди приходили и уходили, так и не успев наловчиться ставить заплаты и центровать колеса. Я сказала ей, что у меня к этому нет никаких способностей, а это что, у парня, который только что уехал, на пряжке ремня – был настоящий скорпион? И будет ли завтра опять мороз, как она думает? И как же они вышивают на ковбойских сапогах эти завитушки и звезды? Может, для этого есть особые швейные машинки?
Но сбить Мэтти с курса было невозможно. Она была уверена, что я и подержанные покрышки просто созданы друг для друга. В промежутках между клиентами она болтала со мной и Черепашкой, а потом, отправив нас домой с полным пакетом капусты и фасоли, сказала:
– Подумай хорошенько, милая моя. Время до понедельника у тебя есть.
Когда же Мэтти сказала, что подарит мне две новые шины для «фольксвагена» и научит, как починить зажигание, я поняла, что буду последней идиоткой, если откажусь у нее работать. Платила она в два раза больше, чем я получала в «Бургер-Дерби», и, кроме того, не нужно было заморачиваться химчисткой нелепой униформы. Если меня и взорвет, то, по крайней мере, я взлечу на воздух в нормальной одежде.
Во многих отношениях это было замечательное предложение. Я и не смогла бы найти кого-нибудь лучше Мэтти. Она была добра и терпелива, позволяла мне, когда у меня не было выхода, приводить с собой Черепашку. Иногда Черепашка оставалась с Лу Энн, но той время от времени нужно было за покупками или ко врачу, и она не могла управиться сразу с двумя детьми. Мне вообще было неловко оставлять Черепашку с Лу Энн, но та уверяла меня, что Черепашка нисколько ее не тяготит и ведет себя так тихо, что по временам о ней вообще забываешь.
– Она даже подгузники почти не мочит, – говорила Лу Энн, и это было правдой. Главной жизненной целью Черепашки, помимо цепляния за все подряд, было оставаться незаметной.
Мастерская Мэтти привлекала множество всякого люда. Она была права, говоря, что у нее здесь проходной двор, и среди посещавшего ее народа встречались не только клиенты. Была некая непонятная мне категория людей, которые говорили по-испански и жили некоторое время у нее на втором этаже. Я однажды спросила Мэтти, что это за народ, а она в ответ задала мне вопрос: знаю ли я, что такое заповедник.
Я вспомнила рекламные брошюры с заправочных станций.
– Конечно, – сказала я. – Это специальное место, где живут птицы, и никому нельзя в них там стрелять.
– Вот! Но заповедники бывают и для людей.
И это было все, что она соблаговолила сказать на этот счет.
Обычно гостей Мэтти привозил и увозил на фургоне тот самый священник в джинсах, которого я видела в самый первый день. У него на пряжке ремня была интересная гравировка – не скорпион, а фигурка из палочек, а вокруг – как будто головоломка-пазл. Мэтти сказала, что это – индейский символ жизни. Человек в лабиринте судьбы. Священник был невысок ростом, мускулист, с шапкой непокорных светлых волос. Не мой типаж, но красивый этакой непринужденной красотой, будто только что выкатился из постели. Хотя, наверное, так говорить о священнике – это какая-то особая категория греха. Звали его отец Уильям.
Когда Мэтти представила нас друг другу, я сказала:
– Приятно познакомиться.
Я изо всех сил при этом старалась не смотреть на его ременную пряжку, а в мыслях моих возникла фраза: «Ты старик, папа Уильям»! Откуда она взялась? Он ведь был совсем не старый. Но даже если бы и старый, такие вещи людям все равно не говорят.
Они с Мэтти ушли в задние помещения выпить кофе с пирогом и о чем-то поговорить, оставив меня в мастерской держать оборону. Чуть позже, когда я тестировала старые вайтволлы[5], опуская их в воду и отмечая желтым мелом места утечки, до меня дошло, откуда появился этот старик Уильям. Мне вспомнились три картинки из детской книжки, на которых был изображен маленький круглый человечек. На одной картинке человечек стоял на голове, на другой – держал на носу угря, а на третьей пинком сбрасывал с лестницы какого-то мальчишку. «Ты старик, папа Уильям!» – так называлось стихотворение в
