Разрыв - Джоанна Уолш
«Уходи или оставайся, — сказал ты в тот день, — только не отравляй всё». Яд — женское оружие, направленное на домашних, деликатное, как еда и питье; семью женщине разрушить проще всего, проще только себя. Называя меня отравительницей, ты обронил каплю яда. Ты подмешал его к моим мыслям, натравив меня на себя. Когда я ушла, мне казалось, что все мои действия источают его вонь.
Неудивительно, что я не ем.
Люди, ужинающие в стеклянных коробках, похожи на туристов. Меня злят рестораны, заставляющие их разыгрывать душевные семейные трапезы на публике, и злит, что только тут могут поесть неместные. Наверное, римские семьи едят дома. Дом.
Выходя замуж, я надеялась, что у меня получится быть замужем иначе, не так, как это происходит в других знакомых мне семьях. Высокая планка, но когда берешься построить что-то большее и лучшее, зачем довольствоваться малым? Вероятно, мне казалось, что брак — это что-то, что вы строите, как те пары в телешоу, возводящие дом своей мечты под наблюдением камер, — переделывая старинную конструкцию амбара или часовни, сохраняя кое-какие оригинальные элементы, модернизируя другие на свой вкус. Я не понимала, что брак — это то, куда вы въезжаете, здесь уже всё построено кем-то другим по плану, начерченному сотни лет назад людьми, жившими иначе. Брак построен из старых камней, обтесанных с применением технологий, непостижимых для нас сегодня. Нам только и остается, что заполнить бреши цементом, чтобы получить что-то пригодное для жизни. По мне, так это никакой не дом. Просто груда камней.
Я давно не жила в гостиных, но как будто не могла найти способа жить без них. В моем доме, том доме, где я жила в браке, была гостиная, если я хочу держать ответ, что, без сомнения, должна делать. Тот дом создавал мне кучу проблем и постепенно стал домом из кровавых историй. В нем было слишком много комнат, чье назначение было рудиментарным, невообразимым — в бальной зале канделябром, в библиотеке свинцовой трубой, — впрочем это были не бальные залы и не библиотеки, а обыкновенные комнаты, чья функция рассыпалась. Пока я избегала комнат, которые не могли мне больше пригодиться, дом становился всё больше, а я — всё меньше. Зимой, перед тем, как я съехала, было холодно, но я не включала отопление: не в таком большом доме лишь для себя одной. Я работала в кровати, и моя жизнь уменьшилась до ее размера, приняла ее форму, из нее мне было слышно, что происходит по другую сторону стены: шум телевизора и готовки. Обнадеживало, что другими домами по-прежнему пользовались и где-то жизнь шла так, как было задумано, пока мой дом был только панцирем дома. Снаружи он был в порядке, но я не чинила карниз для гардин, не подкрашивала стены, не стригла газон. Я готовилась к своему упадку.
Окружавшая обстановка потому и произвела на меня такое гнетущее впечатление, что явилась искаженным повторением прежней{29}.
Сёрен Кьеркегор. Повторение.
Но я не хочу заблудиться в метафоре, где слишком много комнат. Брак не дом, в котором я была заперта, не дом, который рухнул. Его устройство похоже на то, что Фрейд писал о Риме: множественные слои культуры и истории, которые не разглядишь разом, как если бы не существовало ни времени, ни забвения.
…поэтому город изначально не подходил для такого сравнения с душевным организмом{30}.
Зигмунд Фрейд. Неудовлетворенность культурой.
Теперь я заблудилась около Пьяцца делла Република. Все рестораны закрыты — в Риме они закрываются рано, — и все часы показывают разное время. Повсюду призраки. Я представляю, как ощущаются твои объятия, затем объятия моего бывшего мужа, затем других знакомых мне мужчин. Пытаюсь проследить, как откликается во мне каждый из образов, но прихожу к выводу, что едва ли могу отличить один от другого, есть только чувство, что я люблю и любима, ощущение прикосновения… и ты, на связи со мной, вдохнул жизнь — пусть и виртуально — в это ощущение.
И при этом, наверное, нужно было бы лишь немного изменить направление взгляда или местоположение наблюдателя, чтобы появился тот или другой вид{31}.
Зигмунд Фрейд. Неудовлетворенность культурой.
Я иду (танцую!) по Пьяцца Навона. У белого Фонтана Тритона, который, как и вокзал, одет в пластиковое плиссе, нищие продают маленькие мигающие игрушки: пластиковые кленовые крылатки, которые светятся и пищат, уносясь всё выше и выше в черное небо.
Хочу огромное, глупое, демократичное, туристическое, монументальное, заезженное, безвкусное. В клише есть легкая красота. Как и в любви. Чувствую невесомость, словно я падаю. Опять? В прошлый раз, когда я упала, меня бросили. Как меня могут бросить, если я уже падаю?
Рим II, Трастевере
28 апреля
На следующее утро я по-прежнему в Риме, хотя задумывала иначе. Я собиралась сесть на поезд до Бриндизи, потом на ночной паром до Патр, но паром не ходит. Сегодня официальный выходной, религиозный праздник, а я не знала ни про один из них. Целая ночь на палубе — жаль, что этому не бывать. Как раз что-то такое я себе и представляла. Стараюсь не представлять слишком многого из того, что мне предстоит, но некоторые образы все же формируются. Мне даже приятно гнать их прочь, убегать от себя.
«Как твои дела?» — спросил ты. Я до сих пор не ответила на твой имейл, возила с собой без-ответность со всем ее потенциалом. И как же мои дела? Я привыкла к одиночеству. Мне с ним комфортно. Встаю, выхожу из хостела, заказываю кофе в баре на пьяцце в конце улицы. Кофе предполагает завтрак, и оказывается, что я могу жить на одном этом предположении, наблюдая, как едят другие, как другие любят. Мой желудок спокоен, я довольствуюсь сигаретой, я движима одним лишь желанием держаться подальше от внимания ресторанов, выстроившихся на площади, перехитрить выбор, отказаться выбирать. Без еды мне не хватает энергии: мой взгляд угасает. Я могу смотреть только вниз, на то, что у меня под ногами, но гордость за самоограничения вполне бодрит. Как и в случае с сумкой, которую я собрала в дорогу,
