Исповедь царя Бориса - Сергей Калабухин
— Точно, — подтвердил Лидин. — Желток у мужчин повышает холестерин в крови, а у женщин — нет.
То ли вино было крепкое, то ли жара и пережитое волнение сделали своё дело, но все как-то вдруг немного опьянели, даже Петров, пивший только тёплый, слегка забродивший компот.
— Как же тут красиво! — оглядываясь вокруг, воскликнула Галина. — Пожелтевшие от жары поля, зелёный прибрежный кустарник и сверкающая в лучах солнца река. Вот бы выбраться сюда как-нибудь с мольбертом…
— А вы рисуете? — заинтересовался Петров. — Маслом или акварелью?
— Пишу, — улыбнулась Галина. — И маслом, и акварелью, и на компьютере.
— А в какой манере? — не унимался Петров. — Я люблю классическую живопись: картины Шишкина, Васнецова и так далее. А есть супрематизм, кубизм — вот эти картины я не приемлю. Есть импрессионизм, да? Я его люблю. А вот это, когда грудь женщины на голове мужчины, и вместо фигуры что-то типа карикатуры изображено…
Или вот квадрат Малевича, ну какое это произведение? О чём оно говорит?
— Ты знаешь, что я недавно про квадрат Малевича прочитал? — подался к Петрову Мыльников. — Оказывается он не просто чёрный, а там сто оттенков чёрного цвета!
— Это всё равно не искусство! — вспыхнула Галина. — Я вообще не понимаю, почему это выставляют где-то на выставках. Это не искусство, это — философия!
— Философия? — повернулся к ней Мыльников. — Знаете, если у человека жизнь переходит из белого в чёрное и обратно — это нормально. А бывает такая жизнь, которая переходит из чёрного в чёрное, только с небольшим оттенком.
— Ну, вот у меня одна подруга видела эту картину воочию, — не слушала Мыльникова Галина, стараясь высказать до конца свою мысль, пока та не ускользнула. — Говорит, там такая красота, там трещинки, оттенки. — Галина возбуждённо всплеснула руками. — Во-первых, трещинки — это от старости, а оттенки — бог его знает! Может, Малевичу просто чёрной краски не хватило. Всё равно, это — просто квадрат.
— Я как-то с одним художником разговаривал, — буркнул Петров. — Он сказал, что в живописи вообще не должно быть чёрного цвета.
— Да, — согласилась Галина. — Но как бы там ни было, у Малевича не получилось изобразить беспредметное, потому что он использовал помимо цвета и форму.
— Но всё-таки Малевич всех возмутил, — сказал Мыльников. — Все до сих пор говорят о его чёрном квадрате…
— Мне кажется, он просто на этом сыграл, не более того, — ответила Галина. — Хотел привлечь к себе внимание…
— Вы спорите ни о чём, — вмешался Лидин. — Какая, к чёрту, философия? У Малевича есть не только чёрный квадрат. У него есть и синий, и красный, словом, там у него десятки квадратов чуть ли ни всех цветов радуги. Чёрный — просто самый известный. На самом деле их там навалом, этих квадратов.
— Он так видел мир, — сказал Петров. — И нам предлагает точно так же посмотреть и как-то пофилософствовать на тему мира.
— И как же ты считаешь: наш мир — это чёрный квадрат, розовый или синий? — спросил его Мыльников.
— Всё это ерунда! — раздражённо воскликнул Лидин. — Нет там никакой философии. Все они: и Малевич, и прочие кубисты, авангардисты и тому подобное — начинали как традиционные художники. Писали свои картины нормально, как все, и не особо в этом преуспели.
Тогда они решили создать что-то новое, необычное, и начали экспериментировать с формой и содержанием. Из-за того, что они были первыми на этом пути, им и досталась вся слава. То же самое происходило и в литературе.
— Да, — согласился с Игорем Лидиным Денис Минаев. — Чем взял Есенин поэтический мир? Тем, что он каждую веточку, каждый листочек одушевил. Помните: «где-то на поляне клён танцует пьяный»? Мы пишем о клёне, как о дереве, а Есенин даёт ему жизнь одухотворённую. Он воспринимает каждую травинку как живое существо, чуть ли не сравнивает её с человеком. Этим Есенин был первый в поэзии, первый, кто сделал это, потому и запомнился.
— Вообще в начале двадцатого века они все экспериментировали, — сказал Лидин. — Абсолютно все. И Маяковский в том числе. Он тоже начинал писать стихи вполне нормально, традиционно, а потом начал экспериментировать с формой. Многие тогдашние знаменитости — экспериментаторы сгинули. Их имена знают, конечно, специалисты, но вот произведения никто не читает. А вот Маяковский по-прежнему остаётся величайшим поэтом.
— Ну, а здесь, может быть, уже брэнд работает? — с сомнением произнёс Денис.
— Мне кажется, очень сложно перевести Маяковского, — поддержал его Мыльников. — Ведь почему, когда спрашивают в Европе и в Америке: «Ваш любимый писатель из русских?», все называют Достоевского? Его легко перевести. Пушкина абсолютно никто не знает! Попробуйте адекватно перевести Пушкина. Вообще русскую поэзию трудно переводить.
— Любую поэзию трудно переводить, — отмахнулся Лидин. — В среде переводчиков тоже ходят споры, как нужно переводить: дословно или по смыслу. Первый способ проще, второй требует от переводчика литературных способностей. Иными словами, переводчик сам должен быть, по меньшей мере, хорошим поэтом или прозаиком.
Лидин повернулся к Минаеву.
— По поводу брэнда. Да, это тоже играет роль. Но основной причиной успеха Маяковского за рубежом я считаю мастерство поэта. Маяковский же сам образно говорил, что он обрабатывал тонну словесной руды, чтобы написать одну строфу. Он тщательно работал над каждым словом, над каждой строчкой. Поэтому и переводить его проще, гораздо проще. Всё в стихах Маяковского отточено, до каждой буквы, до каждой интонации. Поэтому во всём мире его понимают.
И даже, несмотря на то, что Маяковский ненавидел Америку и прочее зарубежье, на то, что он был глашатаем революции и врагом капитализма, всё равно и в Америке, и в других странах мира его уважают как поэта. До сих пор. Потому что он был первый, кто этот эксперимент в поэзии провёл и довёл результат до совершенства. После Маяковского были только бледные подражатели, среди которых встречались и талантливые поэты.
— Сегодня, когда эта толстушечка, дипломант фестиваля, читала свой стих, — сказал вдруг Петров, — мне показалось, что это больше как бы прозаические строки. Может быть, это как бы модель поэзии в прозе, да?
— Может, это был верлибр? — спросил Лидин.
— Эта толстушечка и в прозе участвовала, — с досадой пробурчал Мыльников. — Когда она читала нам, членам жюри, свой рассказ про кошечку, я поразился: передо мной сидит студентка четвёртого курса литературного института, не просто филологического отделения какого-нибудь педа, а литинститута, и пишет такую фигню! И что особенно поразило — пишет-то безграмотно!
— Она дипломантом стала? — удивился Минаев.
— Она стала дипломантом по поэзии, — уточнил Мыльников.
— Надо мне посмотреть, что это за верлибр такой, — с укоризной посмотрел на него Петров.
— Вообще на этом фестивале я
