Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Одевшись, он сошел тихонько вниз и разбудил Верстакова, который спал в комнате возле передней.
Верстаков, когда узнал, что он хочет уехать через час и нужно ему запрячь лошадь, почему-то не удивился, а, выйдя на крыльцо, шепотом начал расспрашивать про "историю". Всем своим видом и тоном нарядчик показывал Теркину, что боится за Арсения Кирилыча чрезвычайно, и сам стал проговариваться о разных "недохватках" и "прорехах" и по заводу, и по нефтяному делу.
- Батюшка, Василий Иваныч, - просительно кончил он, придя за вещами Теркина в его комнату, - позвольте на вас надеяться. Признаться вам по совести, ежели дело крякнет - пропадет и мое жалованье за целых семь месяцев.
- Неужто не получал? - спросил удивленно Теркин.
- Ей-же-ей!.. Вам я довольно известен... На что гожусь и на что нет... Вы теперича сами хозяйствовать собираетесь... не оставьте вашими милостями!
Этого нарядчика, еще не старого, юркого, прошедшего хорошую школу, он знал, считал его не без плутоватости, но если бы ему он понадобился, отчего же и не взять?
"Чего тут? - поправил он себя. - Ты сначала кредит-то себе добудь да судохозяином сделайся!"
- Хорошо! - ответил он вслух и пристально поглядел на сухую жилистую фигуру и морщинистое лицо Верстакова, ловко и без шума снарядившего его в дорогу.
- Чаю не угодно? Значит, Арсения Кирилыча не будить?
- Ни под каким видом. Только письмо ему подать. А чаю я напьюсь на пароходе.
У крыльца стояла долгуша в одну лошадь. Верстаков вызвался и проводить его до станции, да Теркин отклонил это.
"Немножко как будто смахивает на бегство, - подумал он про себя по пути к пристани. - И от чего я бегу? От уголовщины или от дела с дурным запахом?"
И на этот вопрос он не ответил.
XXXI
- Позвольте вам сказать... Капитан не приказывает быть около руля.
С этими словами матрос обратился к Теркину, стоявшему около левого кожуха на пароходе "Сильвестр".
- Почему так? - спросил он и нахмурился. - Везде пассажиры первого класса имеют право быть наверху.
- Вон там не возбраняется.
Матрос указал на верхнюю палубу, обширную, без холщового навеса. Она составляла крышу американской рубки, с семейными каютами.
И он прибавил:
- Наше дело подневольное. Капитан гневаются.
Теркин не хотел поднимать истории. Он мог отправиться к капитану и сказать, кто он. Надо тогда выставляться, называть свою фамилию, а ему было это неудобно в ту минуту.
- Ну, ладно, - выговорил он и вернулся на верхнюю палубу, где посредине шел двойной ряд скамеек, белых, как и весь пароход.
Ему не хотелось выставляться. Он был не один. С ним ехала Серафима. Дня за три перед тем они сели на этот пароход ночью. Она ушла от мужа, как только похоронили ее отца, оставила письмо, муж играл в клубе, - и взяла с собою один чемодан и сумку.
Третий день идут они кверху. Пароход "Сильвестр" - плохой ходок. Завтра утром должны быть в Нижнем. Завечерело, и ночь надвигалась хмурая, без звезд, но еще не стемнело совсем.
Во все эти дни Теркин не мог овладеть собою.
Вот и теперь, ходя по верхней палубе, он и возбужден, и подавлен. Ему жутко за Серафиму, не хочется ни подо что подводить ее. Нарочно он выбрал такой пароход: на нем все мелкие купцы, да простой народ, татары. Пассажиров первого класса почти нет. Занял он две каюты, одна против другой. Серафима хотела поместиться в одной, с двумя койками; он не согласился. Он просил ее днем показываться на палубе с опаской. Она находила такую осторожность "трусостью" и повторяла, что желает даже "скандала", - это только поскорее развяжет ее навсегда.
Уже на второй день поутру начало уходить от Теркина то блаженное состояние, когда в груди тает радостное чувство; он даже спросил себя раз:
"Неужли выше этого счастья и не будет?"
Однако женщина владела им как никогда. Это - связь, больше того, - сообщничество. "Мужняя жена" бежала с ним. В его жизнь клином вошло что-то такое, чего прежде не было. Он чуял, что Серафима хоть и не приберет его к рукам, - она слишком сама уходила в страсть к нему, - но станет с каждым днем тянуть его в разные стороны. Нельзя даже предвидеть, куда именно. И непременно отразится на нем ее существо, взгляды, пристрастия, увлечения, растяжимость "бабьей совести", - он именно так выражался, - суетность во всех видах.
Досадно было ему думать об этом и расхолаживать себя "подлыми" вопросами, сравнениями.
Взгляд его упал на группу пассажиров, вправо от того места, где он ходил, и сейчас в голове его, точно по чьему приказу, выскочил вопрос:
"А нешто не то же самое всякая плотская страсть?"
Спинами к нему сидели на одной из скамеек, разделявших пополам палубу, женщина и двое мужчин, молодых парней, смахивающих на мелких приказчиков или лавочников.
На женщину он обратил внимание еще вчера, когда они пошли от Казани, и догадался, кто она, с кем и куда едет.
Ей было уже за тридцать. Сразу восточный наряд, - голову ее покрывал бархатный колпак с каким-то мешком, откинутым набок, - показывал, что она татарка. Шелковая короткая безрукавка ловко сидела на ней. Лицо подрумяненное, с насурмленными бровями, хитрое и худощавое, могло еще нравиться.
Теркин признал в ней "хозяйку", ездившую с ярмарки домой, в Казань, за новым "товаром".
И товар этот, в лице двух девушек, одной толстой, грубого лица и стана, другой - почти ребенка, показывался изредка на носовой палубе. Они были одеты в шапки и длинные шелковые рубахи с оборками и множеством дешевых бус на шее.
Ему и вчера сделалось неприятно, что они с Серафимой попали на этот пароход. Их первые ночи проходили в таком соседстве. Надо терпеть до Нижнего. При хозяйке, не отказывавшейся от заигрывания с мужчинами, состоял хромой татарин, еще мальчишка, прислужник и скрипач, обычная подробность татарских притонов.
Эта досадная случайность грязнила их любовь.
До Теркина долетал смех обоих мужчин и отрывочные звуки голоса татарки, говорившей довольно чисто по-русски. Она держала себя с некоторым достоинством, не хохотала нахально, а только отшучивалась.
Лакей принес пива. Началось угощенье, но без пьянства. Поднялся наверх по трапу и татарин скрипач и, ковыляя, подошел к группе.
"Еще этого не хватало! - с сердцем подумал Теркин. - Кабацкая музыка будет. И того хуже!"
Уж, конечно, на его "Батраке" ничего подобного не может случиться. Таких "хозяек" с девицами и музыкантами он формально запретит принимать капитану и кассирам на пристанях, хотя бы на других пароходах товарищества и делалось то же самое.
Не будь необходимости проехать до Нижнего тихонько, не называя себя, избегая всякого повода выставляться, он бы и теперь заставил капитана "прибрать всю эту нечисть" внутрь, приказать татаркам сидеть в каютах, чт/о обыкновенно и делается на пароходах получше, с б/ольшим порядком.
"Нешто не все равно? - повторил он свой вопрос. - Ведь и тут то же влечение!"
Он не мог отделаться от этой мысли, ушел на самую корму, сел на якорь. Но и туда долетали гоготание мужчин, угощавших татарку, и звуки ее низкого, неприятного голоса. Некоторые слова своего промысла произносила она по-русски, с бессознательным цинизмом.
Голова Теркина заработала помимо его воли, и все новые едкие вопросы выскакивали в ней точно назло ему...
Может ли быть полное счастье, когда оно связано с утайкой и вот с такими случайностями? Наверно, здесь, на этом самом пароходе, если бы прислуга, матросы, эта "хозяйка" и ее кавалеры знали, что Серафима не жена его да еще убежала с ним, они бы стали называть ее одним из цинических слов, вылетевших сейчас из тонкого, слегка скошенного рта татарки.
И так все пойдет, пока Серафима не обвенчается с ним. А когда это будет? Она не заикнулась о браке ни до побега, ни после. Таинство для нее ничего не значит. Пока не стоит она и за уважение, за почет, помирится из любви к нему со всяким положением. Да, пока... а потом?
Он впервые убеждался в том, что для него обычай не потерял своей силы. Неловкость положения непременно будет давить его. К почету, к уважению он чувствителен. За нее и за себя он еще немало настрадается.
Муж Серафимы - теперь товарищ прокурора. По доброй воле он не пойдет на развод, не возьмет на себя вины, или надо припасти крупную сумму для "отступного".
Да и не чувствовал он себя в брачном настроении. Брак - не то. Брак - дело святое даже и для тех, у кого, как у него, нет крепких верований.
Чего он ждал и ждал со страхом - это вопроса: "положим, она тебя безумно любит, но разве ты застрахован от ее дальнейших увлечений?" И этот вопрос пришел вот сейчас, все под раздражающий кутеж двух мещан в коротких пиджаках и светлых картузах.
В таком настроении он не хотел спускаться к Серафиме вниз, пить чай, но ему было бы также неприятно, если бы она, соскучившись сидеть одна, пришла сюда на верхнюю палубу.
