Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес
– Так лучше всего для ребенка, милый. Но и для нас тоже.
Серхио этот довод показался таким справедливым, а ее молчаливая печаль – такой красноречивой, что он даже не пытался возражать.
– Надолго? – спросил он.
Она посмотрела на него с бесконечной нежностью, но во взгляде – и в движении губ, которое можно было бы истолковать как издевку, если бы в нем не было столько боли – читалось: ты ничего не понимаешь.
– Это не вопрос времени, – сказала она. – Я возвращаюсь в Лиссабон, а потом мы подумаем, как тебе лучше будет видеться с дочкой. Я люблю тебя, Серхио, и знаю, что ты меня тоже любишь, но я так больше не могу. От этого всем только хуже.
Они заключили своего рода мирное соглашение, больше напоминающее дипломатический ход, чем разрыв пары. Следующие несколько недель они жили так, будто не приняли решение расстаться. Ходили на прощальные вечеринки у друзей, готовили Амалию к переезду, и Серхио даже стал робко надеяться, что в течение этого ожидания случится чудо. Но чуда не случилось: наступил день разлуки. Серхио помог Сильвии упаковаться, перебрал вещи Амалии и в который раз удивился, как это брючки могут быть такими маленькими, а целое человеческое тело помещается в микроскопическую футболку с розовым бантиком на груди. Он отвез их в аэропорт и не терял из виду, пока они сдавали в багаж многочисленные чемоданы, а потом они час просидели на неудобных стульях в кофейне «Хуан Вальдес», Амалия измазалась слишком большим маффином, и Серхио ни на минуту не отпускал рук жены и дочери, как будто только так, касаясь этих двух тел, которые вот-вот должны были переместиться на огромное расстояние, мог поверить, что они уезжают не навсегда.
* * *
Утро пятницы выдалось в Барселоне солнечным. Ветер разнес тучи и очистил воздух, но дул так сильно, что привлеченные ослепительным солнцем Серхио и Рауль, выйдя из отеля, тут же спрятались за пальму на Рамбла-дель-Раваль и натянули пиджаки. Серхио вдруг понял, как рассеян был в последнее время: только сейчас он заметил, что посреди бульвара, словно тотем, стоит скульптура Фернандо Ботеро – огромный бронзовый кот, умудряющийся, несмотря на пустые глаза, смотреть лукаво. Серхио кивнул на него:
– Твой дедушка с ним дружил.
– С котом?
Серхио улыбнулся.
– В молодости они много чего вместе проворачивали.
Он рассказал Раулю про передачу «Образ и стих», в которой Фаусто Кабрера декламировал стихотворение, а молодой Ботеро одновременно воплощал его в рисунке углем. Рисунки оставались у Фаусто – Ботеро просто забывал их на телевидении и никогда не интересовался их судьбой. Как-то раз, уже в XXI веке, Серхио спросил, где лежат юношеские работы самого дорогого из ныне живущих художников. Фаусто ответил, что продал их много лет назад, когда Колумбийская коммунистическая партия нуждалась в средствах. За такими воспоминаниями Серхио с Раулем добрели до метро. Во время завтрака Серхио спросил сына, что ему хотелось бы посмотреть в Барселоне. Он понимал, что сам по себе вопрос есть свидетельство его растерянности: Рауль был уже не тот, что два года назад, когда они виделись в последний раз, и следовало предугадать его желания и отнестись к ним с уважением, чтобы не превратиться в папашу, который испортил все выходные.
– Ты о чем? – спросил Рауль.
– Ты же здесь впервые. У тебя два полных дня, ты можешь познакомиться с городом. Наверняка тебе что-то советовали.
– Я хочу провести время с тобой. Я же за этим и приехал. Лучше покажи мне свою Барселону.
– Мою? Не знаю, есть ли такая.
Серхио много раз приезжал, но всегда по работе, а это означало, что перемещался он исключительно из отеля в кинотеатр и из кинотеатра в ресторан. Туристом в Барселоне ему довелось побывать лишь однажды, летом 1975 года. Он тогда возвращался в Колумбию после тяжелых времен, о которых не хотел даже вспоминать, после того как бежал из родной страны, словно преступник. Корабль, на котором путешествовал Серхио, зашел перед трансатлантическим плаванием в барселонский порт, и у Серхио возникла моральная дилемма: с одной стороны, ему хотелось посмотреть город, с другой, в память о старших родственниках он поклялся, что не ступит на землю Испании, пока не умрет Франко. В конце концов он решил сойти с корабля и взглянуть хотя бы на знаменитый собор Саграда Фамилия. С тех пор он ни разу не возвращался.
– Отлично, – сказал Рауль. – Вот с него и начнем.
Часть вторая
Революция в отелях
VIII
В Пекине они вели двойную жизнь: в школе был ад, в отеле – рай. Мылись в интернате только раз в неделю, по средам, а в остальные дни Серхио и Марианелла кое-как управлялись смоченными в тазу полотенчиками. Лус Элена добилась, чтобы им выдавали по стакану молока в сутки, и им приходилось сносить насмешки одноклассников, которые не скрывали отвращения и спрашивали: «Ты хоть знаешь, откуда эта гадость берется?» Поначалу Серхио пребывал в постоянном ужасе, как будто вся его жизнь превратилась в непрекращающееся происшествие на улице Ванфуцзин. Товарищи по школе взирали на него с удивлением и некоторой брезгливостью (партийная пропаганда учила, что все западные люди – враги) и упоенно над ними насмехались. «Жабоглаз!» – вопили они при виде него. Серхио садился на заднюю парту, прятался в собственном одиночестве и читал романы. Он увлекся Жоржем Сименоном и однажды, не в силах оторваться от «Мегрэ и человека на скамейке», стал читать прямо на уроке, подложив книгу под тетрадь. Через некоторое время вокруг повисла странная тишина. Серхио поднял голову и увидел, что весь класс смотрит на него осуждающе, а учитель вышел и не закрыл дверь. Сосед по парте сообщил: «Он сказал, как надумаешь все-таки слушать урок вместе с нами, можешь сам за ним сходить». Учитель потребовал письменных извинений – в частности, за урон, нанесенный товарищам, чье образование Серхио поставил под угрозу своим эгоизмом.
Чунвэнь был своего рода элитной школой для детей отсутствующих родителей: высокопоставленных партийных кадров, например, или ассимилировавшихся иностранцев, занятых на ответственной работе. Человек двадцать приходило на учебу из того же отеля «Дружба», но только Серхио и Марианелла жили в интернате; остальные вечерами возвращались наслаждаться тремя ресторанами, роскошными номерами и обществом родителей. Марианелла не скрывала зависти. «Что мы такого сделали? – допытывалась она у Серхио. – Почему мы не можем жить с мамой и папой? За что они нас наказывают?» Серхио же мало-помалу строил с одноклассниками отношения крепкого товарищества, основанного на общих обидах и политическом жаргоне: они – истинные пролетарии, а те, кто уходит на ночь домой, – презренные мелкобуржуазные элементы. Чудесным образом Серхио превратился в мостик между двумя мирами и очень скоро понял, какие преимущества таит в себе его положение. Если кому-то из китайцев требовались хорошие ботинки, Серхио мог достать их в магазинах при отеле; один раз на перемене к нему подошел старшеклассник и тихонько поинтересовался, вправду ли он может раздобыть «Маотай». Это была самая ценная марка китайского крепкого спиртного; производили «Маотая» мало или во всяком случае недостаточно для такой огромной страны, и он никогда не поступал на рынок (говорили, все выпивают партийные лидеры), но жабоглаз имел к нему доступ. Серхио как будто снова оказался в школе Германа Пеньи и угощал товарищей «Лаки Страйком».
По выходным Серхио и Марианеллу отпускали домой, и Лус Элена
