Жизнь и ее мелочи - Светлана Васильевна Петрова
Бусы
1
«Тили-тили тесто, жених и невеста, тесто засохло, невеста сдохла, жених заплакал, в штаны на-какал»… – кричала, кривляясь, гурьба малолеток.
– Хочешь, счас всех расшвыряю, как котят, – сказал, загораясь, Миша.
– Ты чо? Ты чо? – испугалась Тоня. – Айда за околицу!
Взявшись за руки, они побежали вдоль берега реки. Наконец оторвались. У крайнего дома. Пустого. Хозяева умерли давно и странно – все разом, заразившись друг от друга непонятной болезнью. С тех пор сруб стоял нетронутый, неграбленый, местные боялись, а чужие в деревеньку на отшибе заглядывали редко.
Девочка прижалась спиной к стылым брёвнам – зима однако, мороз под тридцать. На щеку выкатилась одинокая слеза. Мальчик раздавил её осторожно, не очень чистым пальцем с обкусанным ногтем.
– Пусть дразнятся. Мы ведь взаправду поженимся?
– Поженимся, – застенчиво согласилась Тоня и улыбнулась большим ртом.
Совсем рядом влажно заблестели крупные зубы. Мишка не сразу сообразил, на что они похожи. На куски рафинада. Лизнул их горячим языком, попробовал губами – не сладко, но вкусно. Даже вкуснее сахара.
Они вместе ходили за несколько километров в сельскую школу, она училась в шестом классе, а он после восьмого подался в областной центр, в мастерскую живописи, закончил учёбу и прямо оттуда по призыву пошёл в армию. Служил не слишком далеко, в соседней области, такое правило: мать-одиночка, отец умер рано, не оправдав данного при крещении имени Амвросий.
Однако денег на дорогу влюблённым взять неоткуда. Тоня – приёмная дочка в чужом доме на побегушках да в подзатыльниках, солдатик-срочник скудные копейки на курево да лишний кусок хлеба тратил. Несколько лет не виделись. Наконец Тоня, намывая полы в сельсовете, кое-чего скопила и отправилась в военную часть. Где получится – автостопом, чтобы сэкономить, а где и пешком.
С трудом узнала суженого, раздавшегося в плечах, уже и с бритым подбородком, в форменной одежде. Он тоже удивился: сильно выросла, красавица, с длинными крепкими ногами, незнакомыми острыми грудями. И лицо новое, не такое, детское, с глазами в растопырку, как на потёртой фотке, которая все эти годы лежала у него в нагрудном кармане. Какое-то трагическое лицо. А всё из-за тонких бровей, изломанных посередине и оттого похожих на крылья птиц в далёком небе.
О чём говорить, не знали, только крепко жали друг другу обильно потевшие руки и смотрели в глаза, не отрываясь. На прощание солдат, сбиваясь с дыханья, спросил строго, баском:
– Ни с кем не гуляешь? Ждёшь?
– А как же. Зачем сюда ехала, пряники покупала.
– Весной службу закончу, тебе как раз восемнадцать стукнет. Распишемся.
Тоня испытала сладкую, щемящую боль в сердце. Помолчала и тихо позвала: – Миша… – Чего?
– Ничего. – Она поджала губы, чтобы не заплакать от нахлынувших чувств.
На обратном пути остановила фуру, попросила подвезти последние 15 километров. Двое их было, шофер и Гришка Киселёв, магазинный грузчик из соседнего села, тоже попуткой воспользовался. Пожилые мужики, на вид приличные, не пьяные. Снасильничали, побили и скинули на обочину. В больничку попала со сломанным ребром. Фельдшерица возмущалась: ну, мужики – кобели, это понятно, но бить-то зачем?
Людей в тех местах не густо, до новостей жадны, слухи разносятся быстро. Скоро в деревне обо всём прознали, а доброхоты и служивому сообщили. Тот письмо Тоне прислал: «Не езди ко мне больше и не жди. Я теперь на тебе не женюсь». Отслужив, по дороге домой сделал небольшой крюк и Гришку прямо возле магазина на глазах у всех зарезал. Убийце дали десять лет.
Десять лет Тоня терпеливо сносила насмешки односельчан, а как школу окончила, перебралась в тот городок, где бывший жених срок отбывал, санитаркой в больницу устроилась, потом на медсестру выучилась. Красивая, парней дрыном отгоняла. Подружки смеялись: «Дура! Твой же от тебя, порченой, отказался!» Тоня не слушала. Когда Миша за ворота тюрьмы вышел, она его ждала, с рюкзачком за спиной. Обнял он свою любимую, поцеловал в мокрые глаза и поехали они куда подальше, лёгкие от счастья.
На новом месте Михаил Амвросьевич Полетаев устроился художником в музыкальный театр, Антонина Ивановна, чтобы постоянно находиться возле мужа, научилась шить исторические костюмы. Жили скромно и совершенно счастливо. Никогда не ссорились, даже не спорили. Если мнения расходились, кто-нибудь обязательно уступал – кто первый успеет. Обнимались часто и крепко, словно прощались навеки.
– Не жми так, раздавишь, – смеялась она. – Очень уж ты сильный.
– Только телом, – возражал он, – а духом я, как большинство мужиков, слабак. Но рядом с тобой мои изъяны незаметны.
– Вот только ругаться никак не отучишься да подраться чуть что норовишь.
Художник виновато вздохнул.
– Всё-таки десять лет практики, ты уж прости.
– Да ладно, ерунда всё это. Суета. Главное, что мы вместе.
Подобные пары встречаются редко – две половинки одного целого. Их чувства были глубоки и безразмерны. Дочь нарекли Ивой, вложив в это имя нежность друг к другу.
Девочка росла за кулисами. Часто предоставленная самой себе, характер имела независимый и дерзкий, отличалась пытливостью, понимала и любила искусство, особенно театр. Однако профессия актрисы ей не светила: ни голоса, ни слуха, ни актёрских данных. Но театр давно стал домом её души, и Ива поступила на театроведческий факультет, который закончила на одни пятёрки. Но тут как раз подоспела «перестройка».
* * *
Гляжу в зеркало и с удивлением рассматриваю лицо, беззастенчиво помятое временем. О былых чертах можно только догадываться. Добро и зло оставили свои печати: косые морщинки над верхней губой уродуют, а печальный мешочек под глазом не портит выражения. «С возрастом каждый приобретает тот облик, которого заслуживает», писал Камю. Хуже, что внешний вид перестаёт соответствовать внутренним ощущениям. Сознание не стареет, ему сорок, а оболочка в дырках, ей за восемьдесят. И ведь ничего особенно не болит, но безнедужная немощь отбирает силы, материальная часть не подчиняется, нудно и грязно исполняя привычные функции. Трудно ходить, влезть на стул, дотянуться до книги на высокой полке. А совсем недавно могла. Как будто кто-то надо мной издевается и я – не я. Дух и тело вошли в противоречие. Когда иссякают физические возможности, смысл человеческого явления миру – и без того не слишком понятный – становится совсем призрачным. Можно учить китайский язык, заниматься скандинавской ходьбой, но это не жизнь, а времяпровождение, эрзац, в котором нет живой радости.
Старость живёт прошлым. Всматриваюсь в фотографии мужа, трогаю пальцем. Возникает ощущение запаха
