Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Итак, после бессмысленного события, повлекшего за собой смерть ротмистра, его жена и дочь жили и дальше в богато обустроенной и обставленной центральной части дома, где широкая лестница вела из большого холла в гостиную на втором этаже, а оттуда винтовая лестница поднималась к пяти спальням под чердаком, куда, в свою очередь, можно было добраться по узкой деревянной лестнице и где, словно соты в улье, скрывались комнаты для прислуги. На первом этаже за большим холлом располагались кухня и кладовые.
Большую часть дня фройляйн проводила в холле, выходящем на южную сторону, благодаря двум большим трехстворчатым окнам и широким окнам над входной дверью здесь целый день хватало дневного света. Там было как в зимнем саду, и только в слишком жаркую погоду она ставила столик и стул на террасе в тени большого бука. Фройляйн было уже под пятьдесят, она любила тепло и быстро мерзла, нередко даже летом, засиживаясь в тени дерева, она набрасывала на плечи кашемировый палантин.
Мать фройляйн почти не выходила из гостиной. После смерти мужа – день, когда выстрел из пистолета ротмистра так или иначе достиг цели, стал для нее днем смерти – она заточила себя в доме. После завтрака, который по ее распоряжению подавался уже в пять часов утра, она собирала слуг в прихожей и раздавала поручения. Потом возвращалась в гостиную, где сидела до вечера, неподвижно вглядываясь в прошлое. Временами вставала, вынимала из шкафа памятную вещь, связанную с мужем – то гвардейскую саблю, то трубку из слоновой кости, то мелочи вроде кольца с опалом или крохотной позолоченной зажигалки, – клала перед собой на стол, иногда нюхала, растерянно и тоскливо рассматривала и возвращала на место. Порой она вела с усопшим разговоры, которые то резко становились громкими, то переходили в нежный шепот. Поздним вечером, когда прислуга и работники уже разбредались на ночь по двум флигелям при господском доме, она вставала и запирала все наружные двери. Потом приказывала фройляйн приготовить простой ужин, который съедала молча в присутствии дочери, на чем настаивала. В конце концов, со словами «Погаси везде свет, когда будешь ложиться», она, не прощаясь, исчезала в супружеской спальне.
«Погаси везде свет, когда будешь ложиться» – это были единственные слова, которые мать говорила дочери после дня, когда прозвучал выстрел, и повторяла их каждый вечер, прежде чем пойти спать. Она отдалилась от дочери, за этим не стояло ни упрека, ни отторжения. Она просто не замечала дочь, как неодушевленный предмет, и ничего не объясняла. Фройляйн безмерно страдала от внезапно и безо всякого объяснения воздвигнутой стены, но не решалась спрашивать. Подобное было не принято и, возможно, только ухудшило бы положение. Казалось, мать под грузом непрекращающейся боли разлуки и страха одиночества после смерти супруга решила соблюсти траурный обет, в свете которого поддержка, любовь, близость и материнское участие воспринимались как предательство. К такому заключению пришел пастор, который был хорошим другом семьи и к которому фройляйн в отчаянии обратилась за советом. Ровно через два месяца оно подтвердилось смертью матери, чему не предшествовали ни болезнь, ни плохое самочувствие: будто приняв решение, она последовала за мужем.
В тот вечер, когда по радио сообщили, что Красная армия перешла границу Германии, и сопроводили эту новость безумным приказом гражданскому населению немедленно убивать каждого вражеского солдата, вдова ротмистра против обыкновения и без какой-либо связи с сообщением, которое она приняла совершенно равнодушно и безо всякого интереса, после ужина осталась сидеть и, крепко взяв за запястье дочь, собиравшуюся убрать тарелки, обратилась к ней.
– Я обязана кое-что объяснить, – начала она и заговорила странно, вычурно и неестественно. – Я обязана кое-что объяснить, прежде чем мне помешает нечто внезапное и непредсказуемое. Я всегда любила тебя, и твой отец тоже. Ты выросла в комфорте и достатке, получила хорошее воспитание и образование, как того требовали традиции нашей семьи и прусского отечества. В том, что твоего жениха нет в живых, виноват рок, нас здесь не в чем упрекнуть. Твой отец и я сделали для тебя все, что было в наших силах. Пришла пора сказать всю правду. Я обещала это твоему отцу и выполню обещание. Я родила мужу трех сыновей, он был горд и счастлив. Но дочери, о которой мы оба мечтали, Бог нам не дал. Когда время рожать прошло, а девочка так и не родилась, мы решились на удочерение. Так ты, оставленная родителями в сиротском приюте Кенигсберга, появилась в нашем доме. Тебе есть за что благодарить нас, а нам есть за что благодарить тебя. Теперь нашему родству пора положить конец. Мне не так уж долго осталось жить, и я хотела бы, когда пробьет мой час, последовать за мужем, разорвав все земные связи. Последней нитью, связывающей меня с жизнью, была ты. Отныне она оборвана. Живи в этом доме, но относись ко мне с этой минуты как к хозяйке, и я тоже буду воспринимать тебя как гостью, кем ты всегда и была.
Она обхватила голову дочери, притянула к себе и запечатлела на ее лбу тихий, почти беззвучный поцелуй. Потом навсегда покинула холл, поднявшись по главной и винтовой лестницам в супружескую спальню. Фройляйн неподвижно стояла в прихожей, смотрела ей вслед, и место, куда мать поцеловала ее, горело, как рана от выстрела.
Фройляйн беззвучно прорыдала всю ночь, ее тело несколько часов сотрясалось, как шлюпка в шторм. Ранним утром она собиралась уложить чемодан и уйти, не зная куда, но увидела,
