Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Все ели телячьи колбаски и венские сосиски с картошкой и салатом. Виктор пил темное пиво, остальные предпочли светлое или пиво с лимонадом. Женщины потягивали сладкое пфальцское вино, которое хозяин с помпой открыл после молитвы. Принц и кузина ели свежего карпа с растопленным маслом и гарниром из отварного картофеля и салата, словно это последняя трапеза приговоренных к смерти.
Вскоре каждый погрузился в мысли: Виктор и Фехнер вспоминали Силезию, Лони – Куфштайн в Тироле, Старая Мара думала о младенце Иисусе, лежащем в яслях, Тереза – об умершей матери и старом Лоте в Айхенкаме, хозяин вспоминал последнее Рождество на войне, принц думал о предстоящей ночи с кузиной. Сестры хозяина, громко и настойчиво читая «Отче наш» и подчеркивая право на свои воспоминания в своем доме, молились об умершем шесть лет назад в Рождество отце, старом хозяине. В центре стола они поставили большой портрет родителей и украсили рамку сосновыми веточками. Остальные, даже те, кто не знал старого хозяина, чувствовали, что обязаны присоединиться к чтению «Отче наш», – очень уж настойчиво молились сестры. Все понимали, что, хотя личное поминовение дело добровольное и тихая молитва – признак благочестия, смерть хозяина сейчас на первом месте и оплакивать ее нужно громко.
Потом пели
Ночь тиха, ночь свята.
Спаситель родился!
Последний слог Панкрац тянул, пока не иссяк воздух в легких, а потом встал, снял клетчатую лошадиную попону с коробки, стоящей поодаль от остальных подарков, и осторожно, придавая действию таинственность, начал разрезать упаковку. Он медленно водил ножом для чистки картофеля по клейкой ленте, пока стенки коробки не раскрылись.
Панкрац вытащил несколько охапок стружки и, покончив с этим, обратился за помощью к Виктору:
– Господин Хануш, пожалуйста, подержите коробку.
Виктор обхватил коробку, и Панкрац рывками, сантиметр за сантиметром, вытащил оттуда полированный и покрытый лаком ящик из дерева, блестевший, как озеро в лучах закатного солнца. То была непонятная громадина, такая красивая и поразительная, что Старая Мара решила, будто это дарохранительница, и в священном трепете перекрестила лоб большим пальцем. Все смотрели, раскрыв рты, и строили догадки.
– Это музыкальный ящик, – объяснил Панкрац, – фирмы «Грюндиг», я его купил в магазине Линдберга в Мюнхене. Самая новая модель, с радио – раньше его называли приемником, – и проигрывателем с двумя скоростями: семьдесят восемь для пластинок из шеллака и тридцать три – для современных. А здесь, внизу, – подставка для пластинок.
Он выдвинул ящик, достал из буфета конверт с пластинкой, вынул – благоговейно, словно принимая из рук священника причастие, – «Мессу» Бетховена и положил ее на диск с такой осторожностью, что давно погрузившийся в глубокий сон Фехнер не отваживался храпеть. Игла громко, трескуче заскрипела, все вздрогнули от страха, даже Фехнер проснулся, но нежно и чисто зазвучало «Господи, помилуй». Новое время расширяет границы и вместе с ясным сопрано певицы Ротенбергер проникает в комнату, дом и хлев. «От всего сердца – пусть это трогает сердца!», так написано на конверте.
Вскоре часы пробили одиннадцать. Мать уложила детей, а хозяин, сестры и две младшие служанки принарядились для всенощной службы в церкви Кирхгруба. Фехнер пожелал всем спокойной ночи и скрылся в пристройке. Филомена рассказала Виктору о правилах крестьян-католиков, что только у того будет хороший год, кто в рождественскую ночь пойдет на всенощную. В ответ Виктор что-то невнятно пробормотал, проследовал в дом для работников и через пять минут вышел в шинели. «Один за всех, все за одного», – подумал он строптиво, и все отправились в путь по сухому, скрипящему под башмаками снегу. Через полчаса они вошли в церковь Кирхгруба. Панкрац с сестрами заняли места на хорах над другими певчими, служанки уселись в последнем ряду на женской половине, передние ряды уже заняли крестьянки Кирхгруба, которые ни миллиметра не оставят чужакам, тем более чужой прислуге. Даже в сочельник! Ни за что! В этом церковь ничем не отличается от других мест. Виктор втиснулся в стоящую у выхода толпу бедных крестьян и любителей пива, чтобы сразу после благословения покинуть церковь и выкурить сигарету. Священник громко и проникновенно вещал о яслях в хлеву и о черствых сердцах богачей, которым никогда не попасть в Царство Небесное, скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко. И пока бедные крестьяне, как и каждый год в Рождество, пытались поймать взгляды богатых, а любители пива – взгляд хозяина деревенского трактира, Панкрац на хорах глубоким басом пел «Агнца» из «Торжественной мессы». Затем в нефе медленно гасли гирлянды огней и прожекторы, которые причетник и священник развесили накануне ночной службы, стремясь наполнить храм и сердца людей ощущением волшебства и светлым ликованием, – чувствами, которые медленно затухают и замирают в мерцающем свете одиноко горящих свечей и маленького фонарика над хлевом, где младенец Иисус лежит в вертепе, устроенном у бокового алтаря, в окружении игрушечных пастухов, которые стоят на зеленом вифлеемском лугу из лесного мха. Подобно теплому ливню, на верующих опустилась песня о тихой и святой ночи, оросив их души благодатью, а глаза – слезами грусти об ушедших временах. Наконец, песня вырвалась наружу: ее пели почти все.
Бредя домой сквозь холодную ночь, все уносили в сердце, как и каждый год, на редкость радостное, потайное счастье, которое уже наутро исчезало, снова не принеся никакой пользы. В этот день родился Спаситель.
В первый день Рождества сразу после завтрака хозяин усадьбы на озере привычными движениями заколол принца Константина и, выпотрошив, оставил на скотобойне на двадцать четыре часа. Кузина его стараниями исчезла. Затем он отрезал руки и ноги принца, а туловище разделал на небольшие куски и замочил на неделю в бочке с рассолом. Наконец, мясо отправилось в коптильню и висело там много недель, пока о нем не забыли.
Если на третьем этаже усадьбы на озере открыть большую железную дверь коптильни, где на изогнутых
