Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
На следующий день, в канун сочельника, около четырех часов пополудни хозяин вернулся из города. Синий мерседес Кранца остановился перед садовой калиткой. Оба вышли из машины, осмотрелись, открыли дверцу со стороны дома, вытащили с заднего сиденья завернутую в шерстяное одеяло картонную коробку размером восемьдесят сантиметров на метр, понесли ее в дом и скрылись в просторной кладовой. Через несколько минут они вышли уже без коробки. Панкрац, дважды повернув в замке ключ и спрятав его в карман, пригласил товарища в хорошо натопленный трактир.
Пока Кранц, которого сестры хозяина развлекали беседой, угощался кофе, Панкрац забил карпа весом три фунта и упаковал в серо-коричневую бумагу. Когда Кранц собрался уезжать, Панкрац положил сверток на переднее сиденье, сопроводив действие словами:
– В знак признательности за верную дружбу и готовность всегда прийти на помощь.
Ни в усадьбе на озере, ни во всем Зеедорфе на исходе 1949 года еще не было самоходных экипажей. Передав приветы супругам и условившись навестить друг друга в праздники, друзья распрощались. Опустилась холодная ночь. Наступило Рождество.
☨
На следующий день с раннего утра в натопленной гостиной под иконами установили елку. Голубка наряжала ее пять часов. Работники в амбаре складывали сено, Виктор на тележке с ручным управлением перевозил наколотые дрова из сарая в кухню, а Герта командовала двумя служанками и их ученицей, заставляя всех троих носиться между кладовой и печью. Там все жарилось и парилось, бурлило и шкворчало. На втором этаже принимали ванну. В доме остановился властитель Баварии кронпринц Константин, наследник больше не существующего королевского дома, с одной из постоянно меняющихся «кузин». Он-то и получил право первого купания. Княжескую комнату заранее топили уже три дня, Виктор переносил наверх по лестницам гору буковых дров. Королевским высочествам должно быть как можно теплее. Чердак над княжеской комнатой выстелили слоями соломы, потому что от холода комнаты третьего этажа защищал лишь тонкий пол без всякой изоляции, в них жили только летом. В углу у печки стоял умывальник с полным кувшином воды. Накануне полотенца еще раз прокипятили в мыльном растворе и высушили у кухонной печи; они, сияя белизной и благоухая хозяйственным мылом, висели на латунном держателе под зеркалом в позолоченной деревянной раме. В большой вазе у балконной двери торчал букет колючника.
– Пустим его королевское высочество с кузиной в этом году на рождественское жаркое, – сказал Панкрац после обеда. В глазах его светилось лукавство – а может, что-то еще?
– Прекрати говорить глупости! – рявкнула Филомена, но Панкрац совершенно не испугался строгости сестры и продолжал невозмутимо и странно ухмыляться. Тереза смущенно опустила голову, хотя напряжение между Панкрацем и его сестрами радовало ее. Ей нравилось, когда муж злил сестер и они, воспитанные добропорядочными и высоконравственными, вынуждены были выкручиваться из неловкой ситуации. Это они-то, которые обычно так любили бахвалиться, намекая на ее происхождение. Она порой мечтала сбежать из этого ханжеского мира, где ее брак находился под строгим надзором, сбежать от этих драконих, которые с показным рвением пытались затмить свойственную ей простую крестьянскую манеру поведения кажущимся врожденным превосходством. Все это было лишь притворством. Ее муж, как червяк, изворачивался между недавно появившейся супругой и прочно укоренившимися в высокомерии обитателями родительского дома. По этой причине ей грела сердце неожиданная дерзость, с которой он нарушил мирное настроение сочельника.
– Ничего смешного, – тут же приглушенно зашипела вторая сестра. – В любую минуту кто-то из королевских особ может войти и услышать.
Виктор встал, пожелал приятного аппетита и вышел.
– Даже с людьми нашего круга подобные шутки неуместны. Тем более так не говорят об их королевских высочествах, – продолжила Филомена. – Если бы у нас по-прежнему была – как это называется – ну скажи же…
– Девственность, – весело хохотнул Панкрац.
– Неслыханно! – взвилась Филомена. – Нет, я о королевстве, ну как ее, боже мой, вертится же на языке – а, монархия! Сохранись монархия, принц Константин был бы нашим королем. Тогда бы ты себе такого не позволял. Я была бы обязана заявить на тебя! – выкрикнула она взволнованно и властно, и Тереза еще ниже опустила голову.
– А перед посторонними это тем более дурной тон! – гневно, как рассерженная наседка, заклокотала Герта. Панкрац шутовски скрестил запястья, изображая арест. Под «посторонними» она имела в виду ушедшего Виктора.
Тереза едва осмеливалась дышать, сердце стучало где-то у горла. Да что же это! Такая ссора в сочельник! А затеявший ее муж безо всякого стеснения улыбается и отвечает:
– Но сейчас-то у нас демократия.
– Нечего так ухмыляться! – набросилась на него Голубка. – Куда мы катимся? Хорошенькое у нас нынче Рождество.
Она встала, как всегда даже не подумав убрать со стола, прошла по коридору в темную смежную комнату и уселась за фортепиано.
– Как можно так распускаться, – злобно прошипела сквозь зубы Герта. – Всё из-за этой голодранки, – она кивнула на Терезу, правой ладонью смела со стола крошки в подставленную ковшиком левую. Так она намекала жене брата, что, мол, хватит бездельничать, пора убирать со стола тарелки и миски.
Крошек бывало и больше, сегодня почти постный ужин, поскольку завтра нужно как следует насладиться жарким из свинины, а послезавтра – рыбой.
Тереза, погрузившись в мысли, мыла посуду в раковине. Слово «голодранка» вертелось у нее в голове. Муж промолчал! Душа покрывалась панцирем.
Мара уже давно отнесла миску с кормом для Лукса из кухни в свое королевство. Она сидела в большом зеленовато-сером кресле, смотрела, как ест пес, и улыбалась, ощущая внутренний покой. Она любила Панкраца, своего господина, хозяина усадьбы на озере. Она, прислуга, видела его мягкость и неспособность быть властным, что усложняло ему жизнь – жизнь того, кто каждый день вынужден быстро принимать решения за себя и за других. Мара по-матерински любила его. Она поступила на работу в усадьбу, когда Панкрац только родился. Ей было двадцать, ему два года. Мара пребывала во власти желаний, которые в ее времена воспринимались как инстинкт продолжения рода, а в Панкраце только зрела индивидуальность. Обуреваемая сильными желаниями, Мара не имела мужа,
