Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Панкрац уже какое-то время назад вернулся за стол с пивом, и Виктор сделал еще один большой глоток. Он немного устал и почувствовал облегчение.
– Да, Егер бывает порой вспыльчив, – сказал Панкрац, – всем известно. Любит, так сказать, помахать шпагой, его тут некоторые зовут Егерь со шпагой. Если хотите, я с ним поговорю, и вы перейдете работать ко мне. Но только если вас это устраивает.
Виктора все устраивало, и Панкрац уладил с Егером. Тот, правда, впал в ярость и обвинил Панкраца, что тот самым бессовестным образом переманивает у него предоставленных оккупационными властями работников, накачивая их пивом и рассказывая пьяным рожам вещи, которые граничат с клеветой. Как, спрашивается, Панкрац вообще себе такое позволил – идти против оккупационных властей! (Виктор, предвкушая триумф над кляузником Егером и замаячившее новое место, не стал сдерживаться и выплеснул все, что ему рассказывал Панкрац, и про Егеря со шпагой, и про все остальное, и прибавил еще от себя…)
Панкрацу удалось с помощью тонких намеков на эмоции Егера и положение в его хозяйстве обезоружить того и окончательно успокоить несколькими тысячными купюрами пока еще действительной, но все сильнее падающей старой валюты, доставая из кармана тысячу за тысячей, пока Егер с тяжелым вздохом не умолк и не сгреб деньги. После этого все уладилось. Вопрос с оккупационными властями Панкрац тоже решил, официально оформив переход Виктора от Егера в усадьбу на озере; тем все и завершилось.
Виктор прожил в усадьбе до самой смерти. С женой и дочерью он вскоре разъехался и вступил в тщательно скрываемые отношения с некой немолодой богатой дамой.
☨
– У нас мальчик! – прокричала Старая Мара в начале октября 1946 года вниз со второго этажа, где в угловой комнате с окнами на озеро только что разрешилась от бремени молодая хозяйка усадьбы. Громкий крик услышали все в доме, и стало понятно, что старые времена закончились.
– Девочка! – крикнула она спустя год с лишним в ноябре 1947-го в половине седьмого вечера, заглянув в коровник, где работники заканчивали дела. Молодой Фехнер, который с отцом и братом бросил хозяйство в Силезии и как беженец работал в усадьбе на озере, едва мог поверить: молодая хозяйка и не совсем молодая мать всего два часа назад подавала ему в кухне солодовый кофе и полдник, чем он будет хвастаться еще много лет при каждой возможности, всегда в неподходящее время и в неподходящем месте, – девочка в придачу к мальчику, и так скоро! Доброе предзнаменование. Когда в разгар рождественского поста опять раздался крик Мары «Снова девочка!», никто уже не сомневался, дела шли в гору семимильными шагами. Еще одна девочка! Конечно, мальчик – хорошо, даже лучше, работы много. Но ребенок появился на свет прямо перед Рождеством! Какое счастье!
И как раз в это время возникло новое государство, нового Адольфа звали Конрадом, а новая марка набирала вес день ото дня.
Спустя две недели после рождения второй дочери, за три дня до Рождества, в девять утра за Панкрацем заехал фронтовой товарищ Кранц из Мюнхена на синем мерседесе. Дома хозяин не ночевал, и на следующее утро Виктор заметил, что сестры хозяина несколько взволнованы. С почты позвонили жене Кранца с целью убедиться, что всё в порядке, и только молодая хозяйка совершенно не тревожилась, потому что единственная была посвящена в тайну. Именно это спокойствие вызвало со стороны обеих золовок упреки в равнодушии вопреки наложенной таинством брака обязанности беспокоиться о муже.
– Ведешь себя так, будто тебе все равно, если с ним что-то случилось, – исходила ядом Филомена.
– Ты просто завидуешь, – ответила молодая мать и приложила новорожденную дочку к обнаженной груди.
Это вызвало новый взрыв возмущения у золовок, которые потребовали, чтобы она была так любезна не заниматься на кухне этим бесстыдством: в любой момент может войти посторонний.
– Этим положено заниматься в спальне с опущенными шторами, – у Голубки началась легкая истерика, – у нас приличный дом.
Виктор, который мыл в темном коридоре резиновые сапоги в раковине, слышал эти нападки на материнскую природу. В послевоенном гареме мужа молодой матери было не так просто добиться расположения. Враждебность и зависть членов семьи часто служили приправой к морали и нравам, предписываемым браком. Женщина выходила замуж еще и за родню мужа. Семейное счастье нужно было завоевать, а потом защищать. Первые годы молодой матери нелегко было свыкнуться с высокомерием, с которым в доме, претендующем на благородство, относились к ее крестьянскому происхождению. Она, как ей было приказано, вернулась в супружескую спальню и поплакала. Она кормила дочку и ждала возвращения мужа, мысленно осыпая его упреками за то, что именно сейчас он оставил ее с тремя маленькими детьми в доме, где живут его сестры. Даже Старая Мара, которая красноречивым взглядом часто поддерживала ее в борьбе за женскую власть в доме, не могла помочь, в таких щекотливых вопросах она тоже придерживалась строгих правил, предписываемых целомудрием и религиозностью. Мара выросла в крестьянской семье и была не замужем – первое роднило ее с Терезой, второе – с золовками.
Виктор, человек городской, будучи свидетелем, разрывался между этими полюсами. Инстинкт приспособленца подсказывал, что пока первенство в борьбе будут удерживать
