Колокола весны - Анатолий Никифорович Санжаровский
Чтоб пасьянс был полный, доложу про своих жён…
Не расскажу я, расскажет колодезное радио.
А это будет ой да ой не одно и то же.
Ко мне в паспорт слетелось их целых три присоски. Трио!
Бог любит троицу. А чем я хуже? Я тоже трёх любил…
Я, может, и посейчас всех трёх люблю. Да безответно…
Что же они всей артелью спокинули меня? Что им во мне не в масть?
Поди пойми…
Наверно, нету у меня того магнита, что не пускает человека от человека.
Первая была…
Вначале… Мы только задружились. Но я был уже вхож в её хату. Да мне от этого легче не было. Всякий раз, как только пойдём мы на сближение в поцелуе, к нам в светёлку невинно входила её мамунька. Бли-ин горелый… Забомбись! Раз вошла, два вошла… А на десятый раз я сам вышел. И из хаты, и из себя. И больше не вошёл. Ни туда, ни туда. На том и ссохлась наша любня. Ну это ж немыслимо! Мать невесты — самый надёжный недремлющий презервуар. Враг детей!
А детей я любил. За детей я и постою, и полежу!
И я пошёл до конца.
Мы всё же расписались.
И от шатучей тёщеньки я теперь мог гордо закрывать дверь на крючок.
Ну, живу я со своей лялькой год. Разменял второй…
Чего ей не хватало? Вредных же привычек вообще не держу! Не мотыга[75] я. Не пью, не курю, не…
В шутку она как-то плесни: «Вечером минута опоздания — расстрел!» И с работы я — минута в минуту. Как швейцарские часики! По магазинам я. За водой к колодцу я. В огороде я… Ка-ак любил… Трясся над ней, как над комом золота. А с золотом, что с огнём: тепло и страшно.
Убоялся, не под пару я ей. Стирывал за ней! Ножки мыл! Только что воду после тех лебединых ножек не пил.
Вру.
Однажды подожгла. На спор выпил.
На четвереньках тапочки в зубах нежно подавал!
А благодарность какая в конце отвалилась?
Бывало, в сумерках прибежишь с работы голодней волка. Спрашивает: «Вечерять будешь?» — «Обязательно буду!» — «Бу-удешь?! — на гневе она. — Я ещё ничего не сготовила…»
Я перед нею спину ломал, она и угнездись мне на шею. Ну и знай давай сиди!
Так нет. Не сиделось. Стала царскую заботу обо мне метать. Побежала по чужим мужикам. Знай всё меня берегла. Этого ей мало. Попутно пригрозила уложить меня на голодную китайскую диету, по которой супругам дозволено-с строго лишь один раз в месяц разговеться сладкой любовной радостью. Я к ней за законной супружеской данью под бочок, а она давай теперь ногами драться. Я ей и говорю: ты рессорами[76] особо-то усердно не дрыгай, целинку порвёшь. Чем штопать-то будешь? Смоляной дратвы с цыганской иголкой я тебе не дам. Девсит![77]
Чую, припашет[78] она меня.
И горькое предчувствие меня не обмануло.
К участковому слиняла! Ойко… Ни струя себе фонтан!
Бегали, бегали за один плетень и — на! Стриганула сума перемётная к участковому. Это ж какие сладости-мармеладости раскопала в этом милицианте моя щеколда?
Руки, ноги, уши…
Ничего сверх того, из чего в горячке скулемали и меня. Ну, может, этой херзантеме форма глянулась? Формы у меня, понятно, нету. Так будет! Вернись только. Все формы одинаковые!
Каждый крутится по-своему.
Один кругом, другой через голову…
Она об меня не только ноги вытерла, но и всё остальное… Да я ничего не могу поделать с собой. Не могу отлипнуть от неё.
Прибился и я к милиционерии.
Прошёл курс первоначальной подготовки. Стажировку.
Вот и мне пожаловали пистолетио.
Вылетаю я на крыльях от хоря в яме,[79] вижу: под дверью с бумагами мой разлучник. Чёрт моей бабы!
— А! Привет, Красная Шапулечка!
От полноты чувств в первый раз после того как слилась к нему моя дурцинеюшка подал я ему руку.
Без охоты протянул он в обмен свою.
Что Бог дал силы давнул я вялую, липкую бульонку.
В следующее мгновение следовало бы отпустить его стаканодержатель и уйти. Но я почему-то медлил. Не уходил и не отпускал его.
Так мы и торчали у полураскрытой двери на виду у начальника.
Неловкость росла.
Я уже не мог вот так запросто отпустить его, разделай его в шишки! Что б такое спросить?
— Да! — почти выкрикнул я. Обрадовался свежей мысли, что в таких случаях справляются о погоде, о здоровье. — Как погода?!
Он насторожился.
— Как хозяйка? Как там у вас любовня? Всё по полной? Ты чего за нашей женьшенихой плохо глядишь? Иссохла вся… Меня это очень беспокоит. Хоть оно и говорят, чужая жена — чужая недвижимость, но я не совсем согласен. Столько я прожил с этой лаларой…[80] И посейчас переживаю за неё. Была она у меня справная. А чего она так у тебя усохла? Осталась доска, два соска… Всю доску начисто стёр! Хотя… Я слегка тебя понимаю. Дорогое потомство угарно добывал? «В древности огонь добывали трением. Детей так добывают и по сей день». И какие успехи? Пока нулевые? А чего тогда было гробить доску?.. А с виду не скажешь… Я думал, ты простецкий половой демократ.[81] А ты, похоже, в биатлоне посвирепей Тарзана? Половой гангстер? Или целый сексуальный оборотень? Какую мармеладку затиранил! Сам-то эвона какой пузоватый! Ты мне, милициант, на поворотах смотри-и… А то я могу и физическое порицание по-свойски отвесить.
Он молча стал вывинчивать свою скользкую от пота клешню.
— Как, милиция — милые лица, здоровье, нервишки, наконец?! — млея от восторга, подпускаю я голубца.
— Н-не… ж-ж-жалу…юсь…
— А это мы проверим!
Я и приставь заряженную пукалку ему к виску.
У него отвисла чалка.
— Ну! Как самочувствие? — потыкал я дулом в висок.
Доброжелатель мой сторонне улыбнулся. Глаза его задёрнулись, как на отрубленной курьей башке, и козлогвардеец тяжёлым мешком мягко вальнулся через порожек к нашему бугру в яму.[82] До предельности размахнул дверь.
— Ни к чёрту нервы, — растерянно пробормотал я и перевёл взгляд с доброжелателя на начальника. — Обморок… Ну с чего? Я ж так… Шутя… С полноты в сердце…
— Липягин! Сдать табельное оружие! — приказал мне начальник трибунала.
«Пока не смазали мне лоб зелёнкой,[83] надо поскорей убираться отсюда», — подумал я и покорно сунул ему на стол свою керогазку.[84]
Так я и разу не закатился
