Николай Лейкин - Апраксинцы
— Нѣтъ, а что?
— Да дай, братецъ, мнѣ завтра твою манишку надѣть.
— У меня только двѣ и есть.
— Ну дай, братецъ!
— Возьми! Да ты бы лучше у Петрушки спросилъ.
— Дай ужъ ты; Петрушка мнѣ галстучка дастъ. Петрушка! а Петрушка! дашь мнѣ завтра галстучка?
Тотъ не просыпался. Никифоръ повторилъ вопросъ.
— Дамъ, отвѣтилъ соннымъ голосомъ Петрушка.
— Ну, спасибо! А можетъ въ Троицу вечеркомъ хозяинъ со двора отпуститъ, такъ можешь мою шляпу одѣть. Щеголяй!
— Да великонь-ка, Никифоръ Ѳедорычъ!
— Ничего, бумажки подвернешь! все въ шляпѣ-то оно не впримѣръ казистѣе.
— Извѣстное дѣло.
Петрушка снова захрапѣлъ.
— Жарко, братъ, просто лежать не могу. Петрушка лягается, клопы кусаютъ, говорилъ Никифоръ. Онъ накинулъ халатъ, всталъ съ постели и подошелъ къ отворенному окну. Майская ночь, ежели ее только можно назвать ночью, уже переходила въ утро. Заря показалась на востокѣ и начала золотить предметы. Съ улицы доносился стукъ колесъ о мостовую и пѣсня какого-то пьяненькаго. Воробьи ужъ проснулись и начали чирикать. Въ конюшнѣ застучала лошадь; «балуй», крикнулъ проснувшійся кучеръ и замолчалъ.
— Иванъ, Аннушка глядитъ! шепнулъ Никифоръ и послалъ ей летучій поцѣлуй.
Ему отвѣчали. Онъ какъ-то искобенился и началъ кланяться.
— Какая Аннушка? спросилъ Иванъ.
— Аннушка, Губаревская горничная, вотъ что насупротивъ насъ во флигелѣ живетъ.
Иванъ тоже всталъ и подошелъ къ окну.
— Что, старовѣръ спитъ? тихо спросилъ Никифоръ.
— Дрыхнетъ, утвердительно отвѣтилъ Иванъ.
— Значитъ можно курнуть?
— А спички есть?
— Нѣтъ.
— Постой-же, я въ кухню схожу.
Иванъ ушелъ. Тихонъ былъ старовѣръ и до того не любилъ, когда при немъ курили, что даже подчасъ наушничалъ хозяину, который былъ тоже по вѣрѣ и, какъ говорится, «до смерти не любилъ этого зелья.»
— Степанида! дай спичку, слышалось изъ кухни.
— Чего?
— Спичку.
— Какую спичку?
— Да вотъ, папиросочки покурить.
— Нешто по ночамъ курятъ, полуношники'?
— Степанидушка!
— Оставь! ей-ей по зубамъ смажу, а не-то, закричу! Небось на передникъ обѣщалъ принести, такъ съ пасхи и жилишь.
— Принесу, Степанидушка, принесу! завтра же принесу.
— Оставь, а не то, вотъ-те право, бѣльмы выцарапаю!
Иванъ принесъ спичку, зажегъ папиросу, и они начали курить въ окошко подъ храпъ другихъ молодцовъ, похожій на тотъ гулъ, который издаетъ немазанная телѣга, когда она ѣдетъ черезъ старый деревянный мостъ, доски котораго прыгаютъ какъ фортепіанныя клавиши.
X
Въ маѣ 1862 года, Петербургъ сильно пострадалъ отъ пожаровъ. Многіе апраксинцы, жившіе въ Ямской и на Разъѣзжей улицѣ, тоже погорѣли. Пожары эти уже явно выходили изъ ряда обыкновенныхъ пожаровъ; ихъ приписывали непремѣнно поджогамъ. На всѣхъ нападалъ какой-то паническій страхъ и на апраксинцевъ тоже. До сихъ поръ они считали свое мѣсто торжища какой-то несгараемой и ни отъ чего неутрачивающейся твердыней, не смотря на то, что твердыня эта большею частію была построена изъ дюймовыхъ досокъ. «Но громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится», а потому и апраксинцы познали вдругъ, что твердыня ихъ передъ огнемъ ничто иное, какъ утлая ладья въ бурномъ морѣ, и призадумались. «А что, ежели подожгутъ Апраксинъ, думали они: — вѣдь загорись одна лавка, такъ ничему не устоять, весь рынокъ сгоритъ», и болѣе осторожные торговцы сдѣлали холщевые мѣшки на случай пожара, чтобы удобнѣе было вытаскивать мелкій товаръ, и даже перестали пополнять свои лавки покупкою новыхъ товаровъ. Между прочимъ на Апраксиномъ прошла молва, что поджигатели непремѣнно рѣшились поджечь Апраксинъ; но молва — какъ снѣжный шаръ, чѣмъ онъ дальше катится по снѣгу, тѣмъ становится больше; такъ и эта молва, переходя изъ устъ въ уста, дѣлалась все страшнѣе и страшнѣе. Многіе утверждали, что были подкинуты письма, въ которыхъ обѣщались сжечь весь Апраксинъ и Щукинъ и назначали день: а именно Троицу. Одни говорили, что видѣли какого-то мужчину, мазавшаго какимъ-то снадобьемъ заборъ въ Чернышевомъ переулкѣ, другіе, — что какая-то женщина приходила ко многимъ торговцамъ въ лавки и незамѣтнымъ образомъ брызгала изъ спринцовки на стѣны лавокъ воду, и что то мѣсто, куда попадала капля, чернѣло и объугливалось. Книжники утверждали, что три дня кряду, къ нимъ приходилъ какой-то господинъ въ бѣломъ пальто и фуражкѣ и спрашивалъ такое названіе книги, о которой они не имѣли и понятія; его сочли за поджигателя, хотѣли схватить, обыскать и представить въ кварталъ, да не могли, потому что господинъ неизвѣстно куда скрылся. Знакомая уже намъ Наумовна, жена департаментскаго сторожа, торговавшая въ толкучкѣ башмаками, утверждала, что въ воскресенье ночью, когда она вела домой изъ гостей своего безобразника, то своими глазами видѣла, какъ надъ толкучкой леталъ огненный змѣй, зѣвалъ и изо-рта его сыпались искры. При этомъ она показывала какую-то тряпку съ выжженными дырами, которая будто-бы затлѣлась въ ту ночь отъ змѣиныхъ искръ.
Наступилъ Троицынъ день; многіе Апраксинцы не отворяютъ въ этотъ день лавокъ, а тутъ нарочно вышли: «ну, какъ загорится!» даже и въ Екатерингофъ на гулянье не отправились. День кончился благополучно, никакого несчастія не случилось; молодцы заперли лавки и, ругая хозяевъ, что оттянули тѣ у нихъ гулевой день, отправились домой.
«Видно только такъ зря болтали, что подожгутъ Апраксинъ,» подумали хозяева и спокойнѣе спали ночь на Духовъ день. Но «гласъ народа, гласъ Юожій!»
Въ Духовъ день хозяева по обыкновенію вышли въ лавки, посидѣли тамъ часовъ до трехъ, да также по обыкновенію и отправились домой, чтобы захватить своихъ сожительницъ и отправиться съ ними на гулянье или въ лѣтній садъ, или на Охтенское кладбище; молодцамъ-же наказали не сидѣть долго въ лавкахъ, а запираться часовъ въ восемь….
Въ квартирѣ купца Крыжовникова, торгующаго фруктовымъ товаромъ, часовъ съ десяти угра было замѣтно какое-то необыкновенное движеніе. Евстигней Егорычъ — глава семейства — возился съ переливаніемъ настоекъ изъ бутылки въ бутылку, смотрѣлъ ихъ на свѣтъ и нюхалъ; Пелагея Степановна, его сожительница, съ кухаркой и мальчикомъ Гаврюшкой, который нарочно въ этотъ день не былъ посланъ въ лавку, укладывала въ корзину огромный пирогъ съ капустой и сигомъ, банку изъ-подъ килекъ съ нарѣзанными на куски селедками, кусокъ икры, ветчину и все, что потребно для закуски. На все на это приготовленіе безсмысленно смотрѣлъ двухлѣтній сынишка Пелагеи Степановны, Петенька.
Въ кухню, гдѣ происходили эти приготовленія, вбѣжала на всѣхъ рысяхъ сосѣдка Крыжовниковыхъ и облобызала Пелагею Степановну.
— Куда собрался, батюшка? умильнымъ голосомъ спросила она ребенка.
— На Охту, молъ, тетенька, родственничковъ поминать, отвѣтила за него мать.
Ребенокъ ничего не сказалъ, а заревѣлъ и уткнулся въ юбку матери.
— Ахъ я дура! вскрикнула сосѣдка, — и забыла, что нонече гулянье на Охтенскомъ кладбищѣ-то. Пойду, пойду, безпремѣнно пойду.
— Заходите къ намъ на могилку-то. Вотъ мы сбираемся.
Въ спальной передъ стариннымъ зеркаломъ съ бронзовыми столбиками стояла Манечка — дочка Крыжовниковыхъ, и съ помощію подруги своей, Матрешеньки, зашнуровывалась въ праздничное платье. Поодаль стоялъ братъ ея Гарася, и кускомъ бархата натиралъ свою шляпу. Онъ былъ завитъ барашкомъ, — обстоятельство, которое дозволялось ему въ большіе праздники.
— Покрѣпче Матрешенька стягивай, покрѣпче; я тебя также зашнурую.
— Тише, Матрена Николаевна, а то неравно лопнетъ, да и убьетъ васъ костью-то, остритъ Гарася.
— Смотри, чтобъ у васъ чего не лопнуло, да насъ не убило, отвѣтила Матрешенька.
Часамъ къ одиннадцати все было готово къ отъѣзду. У подъѣзда стояла четверомѣстная карета; семейство Крыжовникова въ нее усаживалось. На эту церемонію смотрѣли изъ оконъ жильцы, лаяла дворовая собака на ноги лошадей, да водовозъ осматривалъ колесо кареты съ такимъ вниманіемъ, какъ будто онъ первый разъ въ жизни видѣлъ колеса.
Первый влѣзъ въ карету Евстигней Егорычъ и поставилъ себѣ въ ноги корзину съ бутылками настоекъ, за нимъ Пелагея Степановна, держа въ рукахъ Петеньку и полоскательную чашку съ кутьей, завязанную въ носовой платокъ, за ней Манечка и Матрешенька съ поднятыми кверху платьями, изъ осторожности, чтобъ ихъ не измять.
— Мнѣ, тятенька, нѣтъ мѣста, я извозчика возьму, проговорилъ стоящій у дверецъ кареты Гарася.
— Врешь, будетъ мѣсто. Зачѣмъ деньги понапрасну тратить. Заклинивай вонъ ихъ, и Евстигней Егорычъ указалъ на Манечку и ея подругу.
— Что вы, папенька, онъ насъ изомнетъ совсѣмъ, и безъ него тѣсно.
— Не сахарная, не растаешь! Заклинивай Гарася!
И Гарася заклинилъ ихъ, то есть сѣлъ въ середину.
— Всѣ-ли сѣли?
— Я сѣлъ-съ, откликнулся съ козелъ Гаврюшка, держащій въ объятіяхъ самоваръ; поставить его было некуда, на козлахъ стояли двѣ корзины съ съѣстными припасами и съ посудой.
