Стон дикой долины - Алибек Асылбаевич Аскаров
Измученный бесполезными поисками горячительного, дед в конце концов надумал прибегнуть к домашним средствам... Соорудил по собственному разумению из хозяйственного хлама самогонный аппарат и, таясь от своей старухи, спрятался с ним в картофельном погребе, что в углу огорода.
Начал гнать. Когда закапал долгожданный напиток и набралось с половину того, что он ожидал получить, Метрей решил устроить торжественное возлияние — не в погребе же пить. Поправил одежду, подхватил бутыль с самогоном и уединился в бане, чтобы не попасться никому на глаза.
В душе накопилась такая нестерпимая тоска, такая великая жажда, что первый стакан он хотел, зажмурив глаза, опрокинуть залпом. Только поднес ко рту — и замер в нерешительности. Посмотрел на самогон, повертел стакан туда-сюда и как-то засомневался.
— Первач-то я и раньше пробовал, но вот мой показался чересчур уж мутным, — рассказывал потом дед Метрей, покручивая ус. — Да и в душе я не был так уж уверен в своем никудышном самодельном аппарате...
Что же делать? У деда была невзрачная белая сука с длинными отвислыми ушами по кличке Манька. Вот он и придумал сначала напоить свою пронырливую псину и посмотреть, что с нею будет. Поймал беспокойно носящуюся по двору Маньку, схватил за холку и насилу, проливая и разбрызгивая самогон, влил ей в пасть целый стакан. Некоторое время наблюдал за ней. А Манька, как ни в чем не бывало, виляла, проклятая, хвостом, гоняла бабочек и резво носилась по улице.
Успокоившись, дед, наполнив с бульканьем стакан, опрокинул его вовнутрь и, хмелея, тоже вышел на улицу.
Когда он, затянув песню, перешел через мост и стал обходить забор каримовского дома, заметил Маньку: бедняжка, задрав лапы кверху, лежала на спине и, по всей видимости, околела. Не веря собственным глазам, Метрей пихнул собаку ногой и перевернул. Никаких признаков жизни, глупая сучка, всегда увязывавшаяся за первым же встречным кобелем, уже окоченела...
Легко ли расставаться с жизнью, даже если ты старик? При виде этой страшной картины сердце деда едва из груди не выпрыгнуло. В ужасе он бросился в стоявший поблизости дом глухого Карима.
— Я умираю, помоги! Ну же, скорее! — потянув за ногу, разбудил Метрей сверстника.
— Бисмилля, что случилось?
— Помоги мне, тащи скорее в медпункт... помираю я...
На шум прибежала Нарша и стала испуганно трясти беднягу:
— Метрей, что с тобой?
— Случайно яд выпил... умираю теперь, Нарша... доставьте меня скорее к врачу, — попросил дед, закатывая глаза.
В таких случаях каждая минута дорога. Карим с Нар-111 ой не стали раздумывать: подхватили деда под мышки и спешно поволокли в сторону медпункта.
Но когда медпункт в этом ауле бывал открытым?! Нарша со всех ног побежала к врачихе домой. Примчалась, а та, оказалось, еще утром уехала в райцентр за лекарствами.
Услышав это, дед потерял последнюю надежду и смирился с предписанной судьбой.
— Тогда отнесите меня домой, хоть умру рядом со своей старухой! — тихо попросил он.
«Дед Метрей совсем плох, при смерти лежит», — эта весть мгновенно разлетелась по аулу. Матушка Пелагея, до которой тоже донеслась новость, всхлипывая и рыдая, вышла на улицу встречать своего старика.
Дед не издавал ни звука, язык у него отнялся, глаза закатились, видимо, началась агония.
— Он яд нечаянно выпил! — сразу выпалила Нарша.
Пелагея пуще прежнего зашлась в крике. Услышав ее дикие вопли, побросали работу и поспешили в аул сельчане, убиравшие сено на вершине ближайшей горы.
Подняв деда на руки, его занесли в дом и уложили на кровать в гостиной. Расправив свою пышную бороду, скрестив на груди руки, Метрей, лежа в постели, приступил к прощанию с народом. Передняя комната была переполнена рыдавшими женщинами и всхлипывавшими детьми. Все это дед хорошо слышал.
В самом конце он подозвал свою Пелагею и, прощаясь, перед лицом вечности исповедался ей.
— Глаша, если я обидел тебя, прости! — сказал дед Метрей, едва не плача.
— Прощаю, Митя, прощаю! — ответила матушка Пелагея, прикладывая к глазам платочек.
— Глаша, если я, бывало, бедокурил, ты и за это прости, — молвил дед, обессиленно закрыв глаза.
— И за это прощаю, — всхлипнула матушка.
— Глаша, я любил тебя больше жизни, лелеял, — признался Метрей.
— Знаю, Митя, я все знаю, — кивнула Пелагея.
— Глаша, я старался никогда тебе не изменять.
— И это знаю, Митя, я всегда верила в твою преданность.
— Не-ет, Глаша, я не такой уж верный, как ты считаешь...
— Ничего страшного, Митя, чего с мужиком не бывает...
— Глаша, я тебя только раз в жизни обманул. Прости за это!
— Прощаю, Митя, прощаю!
— Ты помнишь дочку хромого Матвея, что в городе живет?
— Не помню, Митя.
— Не-ет, ты все же попробуй вспомнить... Это случилось в шумное время, когда народ целину поднимал.
— Не помню, Митя, я не знала дочерей Матвея.
— А ту, что в городе живет, Глаша?
— Хорошо, допустим, знала...
— Если можешь, прости, Глаша. Как-то я надрался водки и переспал с ней в степи.
— ?!
— Почему ты молчишь, Глаша?
— ?!
— Не можешь простить, Глаша? Я тебе перед смертью всю правду говорю... чтобы на том свете облегчить свои прегрешения. Прости меня, Глаша, прости! Честно, после этого я даже не смотрел в сторону женщин.
— Что мне остается, Митя, так уж и быть, прощаю... И я ведь вышла за тебя не девушкой.
— Но то был законный муж... Ты ведь состояла в законном браке.
— Это правда. Но после смерти Гриши ко мне захаживал парень по имени Степан...
— ?!
— Ты знал Степана?
— Не знал, Глаша.
— Нет, ты должен был его знать, ведь я говорю о пасечнике из Ботапского ущелья, о Степане Колмогорове, помнишь его?
— Нет, Глаша. Я не знаю и знать не хочу никакого Колмогорова... Боже мой, задыхаюсь... Приподнимите меня!
Кто-то моментально подлетел и подложил под голову деда еще одну подушку. Но ему не стало лучше, не хватало воздуха.
— Наверно, отхожу... Вынесите меня наружу, хочу перед смертью в последний раз посмотреть на этот светлый мир! — запричитал дед.
Мужчины подняли Метрея вместе с кроватью, а поскольку она не пролезла в дверь, пинком вышибли окно и вытащили во двор через проем.
Оказавшись на чистом воздухе, дед, как и хотел, бросил последний взгляд
