Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов
- Уникум, - презрительно бросил Нариман Михайлович. - Это высокое звание зарабатывается отречением. Иного так поскребешь, соскоблишь позолоту, а под нею -серость. Спаситель задал вопрос: "Кто сказал тебе, что Я благ?" Это так просто не выводится. Как ты рассмотрел благо в смерти? Благо не есть добро. Человеческое добро - в личной неповрежденности, а проблема этики - в существовании этики... Благо выше добра и зла.
Дядя Севастьян начал подниматься. Я смотрел, как он встает, как расправляет плечи, переминается, поворачивается всем корпусом.
- Отдай слона, - сказал он.
- Я уже догадался, к чему дело идет. Вы его не получите.
- Отдай, - улыбнулся дядя Севастьян. - Он прекрасен. Откажись от слона.
- Нет, я не стану отказываться. Я выступил в путь, чтобы его сохранить...
- Кто душу свою хочет сберечь, тот ее потеряет... Останься пока, не спеши. Сейчас я тебе что-то покажу.
Недошивин и Осипов уже маршировали к выходу.
Церковь Крота и Павлина
Было не так уж трудно догадаться о вещах, обещанных Выморковым к показу. У меня крепкие нервы, а желудок еще крепче. Я не испытал слабости в членах, меня не стошнило, не закружилась голова - но и приятно мне не было.
Мне очень не понравилась маленькая нога в детском ботинке.
Компоненты божественного тела хранились в большом мешке для мусора и находились в разной стадии разложения, однако не расползались в руках; я понял по запаху, что Отряд Прекрасного Назначения обрабатывал их какой-то кустарной химией, но все они были достаточно свежими. Я не эксперт, но вряд ли ошибусь, если скажу, что самому старому фрагменту - горбатому торсу - было не больше двух-трех недель обособленного существования.
Элементы коллекции были сшиты грубыми нитками.
- Я пробовал строить из живых, и в те времена меня называли Братом Ужасом, - признался Выморков. - Это было очень хлопотно, он рассыпался, ибо был ветхий. Есть люди, которые просто не моются, их можно отмыть, а есть у которых говно в генах. Мы построим нового Адама, достаточно совершенного, чтобы воспринять душу, восстать Лазарем и запеть Лазарем.
Недошивин, выпятив челюсть, раскладывал фигуру так, чтобы я мог видеть все ее части. Пятясь внаклонку, он ступил в стянутый с тела мешок, брыкнул ногой, отшвырнул упаковку.
Пламенем костра освещался ненормально высокий лоб, увенчанный седым скальпом; тот был прихвачен скоросшивателем. В орбитах запеклась кровь, и я не мог различить глаза -возможно, их еще не было. Скулы и носовая кость оставались обнаженными; щеки и нос, отобранный у доктора, пока содержались отдельно, в продуктовом пакете. Торс, уложенный на чудовищный горб, принадлежал, вероятно, какому-то безнадежному туберкулезному инвалиду.
- Между прочим, обе руки левые, - обратил мое внимание Выморков. - Сказано: пусть левая не знает, что делает правая. Она и не узнает! Правой не будет! Правая рука нечиста, ею подтираются. Ею не делают ничего хорошего.
Правая левая рука когда-то принадлежала богатырю: огромная, дополнительно раздутая гниением. Левую, с накладными ногтями, носила миниатюрная женщина, кисть была залеплена пластырем.
Недошивин оглянулся на меня:
- Бородавка.
Дядя Севастьян скромно потупился, поглаживая больную руку.
- Чуть не помер, - пожаловался он. - Крови хлынуло, как со свиньи.
Нариман Михайлович стоял в стороне, и Холомьев лил ему на руки минеральную воду. Осипову хотелось умыться, он собирался есть дальше.
- Ребенка вы зря загубили. - Я не боялся перечить, уверенный в недолговечности декорации. В любую секунду могло произойти что угодно. Я мог переместиться на Марс или превратиться в окурок сигары.
- Ничего не зря, - возразил Холомьев, подходя к нам. - Ибо велено не мешать малым сим приходить к Богу. Мы и не мешаем.
- Мы даже помогаем, - подхватил Осипов, рывшийся пальцами в сырной нарезке. -Помнишь, мальчонка сунулся прямо под колеса? Мы не стали вмешиваться, - теперь он обращался ко мне. - А в следующий раз и сами не притормозили!
- Вы все-таки слишком буквально понимаете Писание...
- Да, - самодовольно кивнул Выморков. - Но не во всем. Вот место, например, где сказано "отдай все свое богатство и иди за Мной". Это же не о чемодане. Ему нужна память. Ему нужно, чтобы мы отказались от всего, что нажили. Человек же не переселяется на тот свет в золотых украшениях! Что ему еще там отдавать, от чего отказываться? Именно поэтому блаженны нищие духом, им нечем делиться, а вот богатому - какому-нибудь, скажем, тонкому поэту, или философу, или многодетному отцу - легче войти в игольное ушко. Все позабыть, выбросить в Лету, скормить Орлу - не шутка! Ад - попущение любящего Бога сохранить память. Бог уважает Отказ от Отказа. Бог ничего не берет силой.
Вещая, дядя Севастьян гудел как трансформаторная будка под избыточным напряжением. Я точно не знал, гудит ли она в этом случае, но сравнение показалось мне подходящим.
- Иначе ты будешь в аду! - Выморков развел руки, как бы удивляясь этому выводу. - Господь ничего не отбирает насильно. Дело добровольное. Отдашь - приложишься, запишешься в книгу жизни. Не отдашь - будешь терзаться своими воспоминаниями. Будешь пожираться вечным огнем сожаления, точиться червями памяти, изнемогать от непоправимости...
- Да вы сами черти, - ответил я.
Холомьев нахмурился, пошел пятнами; Недошивин, наоборот, подобрался.
- Мы Церковь Крота и Павлина, - процедил Холомьев. - Крот низок, Павлин возвышен. Смиренная слепота в блистательных перьях, чудо. Высокое и низкое, что наверху, то и внизу. Кроткая трудовая подслеповатость, возвышенная опереточным блеском. Подражание Кемпийского Фомы. Уподобление формой - приготовление невесты к жениху, красавицы, вечным сном спящей в ожидании наполнения. Дом и храм для придирчивого и прихотливого, ревнивого Логоса, подобный сырому мозгу, необходимому и достаточному для подселения разума.
Тон Холомьева возвышался, приближаясь к визгу.
Я отступил ввиду наступления на меня Недошивина.
- Ладно...
Вступила кукушка; она тоже куковала все быстрее, как заведенная, в несвойственном ей темпе.
- Слышишь? - осклабился Недошивин. - Это она ему кукует, - он указал на останки.
- Многая лета, - Нариман Михайлович тоже шел ко мне.
Я повернулся, чтобы бежать, и сразу очутился в объятиях дяди Севастьяна, который молниеносно, непостижимо для зрения переместился - а может быть, стоял там и прежде.
Он дохнул на меня фосфором и йодом.
- Куда бежать? - задышал дядя Севастьян. - Там, на вершине, по склону вверх, господствует преисподняя. Она-то и есть самое вероятное...
Я резко присел,
