Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов
- Да все ты знаешь. Просто ты до того испугался, что предпочел забыть. А я рассказывал!
Выморков и в самом деле пугал меня все больше, но я сопротивлялся.
- Чем уж таким особенным ты меня напугал?
Тот пожал огромными плечами:
- Не иначе как отвлеченной предвечной идеей.
Вмешался Холомьев:
- Мы - Отряд Прекрасного Назначения, - объяснил он тоном, в каком изъясняются разные старшие товарищи.
После этого признания слово "попутчики", изобретенное некогда властью в ее очередном воплощении, показалось мне очень удачным. До первого поворота, хотя поворотов мы уже сделали немало. Меня все больше беспокоил состав этой группы: мужской; в сочетании с непрекращающимися высказываниями о прекрасном это пробуждало неприятные мысли. Вряд ли они были классическими сумасшедшими; я слышал о массовых психозах, и речь в таких случаях обычно шла о некой коллективной одержимости, но это все бывали, как правило, крупные коллективы. А этих всего четверо. Если только они не окажутся, в самом деле, отдельным отрядом, временно действующим самостоятельно, в отрыве от основных сил.
Выморков угадал мои мысли.
- Что, мало нас? Не спеши рассудить. Сказано: где двое во Имя Мое, там и Я промеж ними. А нас больше. И Он, конечно же, тут как тут, промеж нами. Нас. Нас или нами? Холомьев! -Севастьян пришел в раздражение.
Блондин уже листал исчерканный том.
- Не могу найти, - отозвался он виновато.
- Эх, прекрасное, - посетовал дядя Севастьян. - До чего ты увертливо.
Я отважился на вопрос:
- А откуда такая уверенность, что промеж вами именно Он?
- Как откуда? Он же в багажнике. Мы тебе покажем, только Он еще не готов.
Я не стал заводить религиозный спор о невозможности несовершенства для ипостаси Абсолюта. Я только задал естественный вопрос, заподозрив, что эта веселая компания кого-то похитила. Выморков что-то сказал, но я не расслышал, потому что Недошивин, перебиравший свободной рукой частотный диапазон, набрел на прекрасное, и салон затопила популярная щемящая песня.
- Волшебно, - выдохнул Нариман Михайлович Осипов. Огромный кадык шевельнулся, выражая согласие.
Недошивин влетел в колоссальную лужу, и воды ее расступились стенами. Мы мчались не то в рассвет, не то в закат; с багровым солнцем соседствовал небесный пуп - бесплотная луна, уже убывавшая; они тяжело подскакивали, согласные с нашим неровным перемещением, а неизвестная одинокая звезда по малости своей и вовсе плясала.
* * *
Мы добрались до места, которого я не сумел понять. Попетляв по лесным дорогам, джип углубился в папоротники; нырнул, взлетел, вынырнул снова и в итоге остановился возле строения, способного быть чем угодно - бойлерной, бройлерной, заброшенным цехом мясопрокатного завода, авиационным ангаром, истлевшей научной станцией или долгостроем, так и не развившимся в современный клуб с обширной кухней и подземной парковкой. Битый кафель, цементный пол, сухие краны, ржавые резервуары; холод и шелест всепроникающей осени.
Холомьев сразу исчез - куда-то целеустремленно пошел. Я видел, что общество ощущает себя в этом месте как рыба в воде; очевидно, мы были на базе. Выморков с видом хозяина ходил там и тут, отпирал какие-то шкафчики, запирал снова; Недошивин поднял капот и закопался в двигатель. Нариман Михайлович Осипов приволок откуда-то печку-буржуйку. Она была слишком тяжелой, и дверца болталась, время от времени чиркая по полу, когда Осипову недоставало мышечной силы и он волок печку волоком.
В десятом по счету шкафчике Выморков обнаружил провизию. Запустив перебинтованную лапу, напоминая всем видом медведя, сунувшегося в дупло, он выгреб разнообразную пищу в ярких упаковках. Все было перемешано; я ни секунды не сомневался, что продукты были краденые.
Дядя Севастьян постоял, любуясь на эту горку.
- Красота! - похвалил он. - Что, по-твоему, спасет мир? - Он обращался ко мне, но ответа не ждал. - Конечно же, красота. И вот она здесь. Она идет. Она пришла. Это не какая-то безобидная, хрупкая красота! Не мир, но меч. Да. Это красота пожинающая, орудующая мечом. Ты согласен? Берем гранит мироздания и отсекаем все лишнее. Ненужное и уродливое. В этом искусство.
У Недошивина сорвался какой-то шланг, послышалось шипение.
Осипов переминался у печки.
- Кушать-то будем?
Выморков покосился на него.
- О да, мы будем вкушать. Мы дополнились важным звеном. Мы нуждаемся в дополнительном питании. Теперь дела пойдут куда живее.
Я прочистил горло.
- Вот что я вам скажу. Я вынужден отказаться от вашего приглашения...
- Нет! - с удовольствием вострубил Выморков, а Недошивин выглянул из-за капота. - Ты не сможешь отказаться от нашего приглашения! Не сможешь и от нашего предложения...
Я нахмурился:
- Думаю, что смогу. Я уже отказался от выдуманной красоты...
- Да, ты уже говорил, - кивнул дядя Севастьян, неторопливо приближаясь ко мне и странно покачиваясь всем телом. - Ради правды. Правда же такова, что от нее приходится отказаться ради красоты... иначе она погибнет...
Наша беседа прервалась, так как послышались брань и сумбурные вопли. В помещение вернулся Холомьев, немного растрепанный; он приволок грибника. Холомьев гнал его пинками, берясь иногда за шиворот правой рукой; в левой он нес корзину - та была наполовину пуста, наполовину полна. Грибник, упитанный подосиновик лет пятидесяти, семенил и помалкивал; руки заведены назад и скреплены шнурком, каким пользуются санитары. У грибника был завязан рот, и казалось, что подосиновик взнуздан, что закусил удила: Холомьев перетянул ему ротовое отверстие горизонтально, нечистым бинтом и завязал на затылке бантом.
- Горло! - объявил Холомьев.
Выморков кивнул:
- Кричал?
- Аукал. - Холомьев утерся рукавом. - Очень зычный речевой аппарат. И сильно кашлял, и проклинал дыхательную систему.
Я не понимал дальнейшего, но знал одно: грибнику несдобровать. Недошивин уже вывалился из машины и предусмотрительно стоял рядом со мной, почти вплотную, готовый обнимать и удерживать.
- Нариман Михайлович, - позвал Выморков.
Людоеды, мелькнуло у меня в голове.
Дядя Севастьян повернулся к Холомьеву:
- Он отрекался?
- О да, в недопустимых выражениях, желал гниения.
Недошивин переместился мне за спину и взял за плечи. Холомьев толкнул пленника, тот опрокинулся на цемент. Нариман Михайлович Осипов уселся на грудь грибника, потянул на себя бинт. Речевой аппарат, расхваленный Холомьевым, освободился, и база сотряслась от безнадежного, затравленного рева.
- Прекрасно ли? - буркнул Выморков, и его сомнение выглядело уморительным. Оно казалось озадаченностью мультипликационного великана, которому лягушка или улитка загадала волшебную загадку. - Но да, неповторимо и особенно. Мы изымаем особенность.
Он не успел договорить - руки Осипова погрузились в рот грибника и выгнулись
