Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Казалось бы, Сивый и прочие должны были бы это немедля продвинуть, и так казалось и самой Гурии, однако печатать статью не брался ни один журнал. Гурия отсылала раз двадцать — и раз за разом отклоняли под любыми предлогами. То недоработана статистика, то нет ссылок на бывшие публикации, то формула написана задом наперед — изощрялись анонимные референты. Поскольку Гурия брала замечания всерьез и дорабатывала и статистику, и ссылки, статья разрасталась в объеме. Редакция, конечно, отвечала, что ее необходимо сократить втрое. А тут подворачивался какой-нибудь новый интересный случай — вроде того социофилософа, который вывел и развил до малейших подробностей форму общественного устройства, чтобы власть там принадлежала «никому», то есть по замыслу — никому, а на деле «совокупности самых отпетых ничтожеств», и придумал название строю — «зерократия», от латинского «зеро», по-русски — «нуль». Как же было не привести такой откровенный пример одержимости сверхценной идеей?
С каждой переработкой труд был все глубже и проникновеннее, но это ничему не служило: работа так и оставалась малочитаемым манускриптом. Проглядывали ее только в редакциях да коллеги по близнецам. Почему не печатают — никто не мог понять, редакторы руководствовались словно бы не логикой, но откровением. А на диагноз врачу Бесстыдных все продолжали поступать левые листочки — то параноический стишок, то рассуждение о природе вещей с назойливым резонерством не по специальности — из тех, что до времени ходят по рукам, а потом идут куда положено. Их авторы иногда пользовались известной репутацией среди людей с образованием — значит, и в кругу коллег Гурии. Распространяли их между собой, делая машинописные копии, — точно такие же копии, какие многократно изготавливала сама Гурия Аркадьевна, когда переоформляла, расширяла, сокращала, доводила, украшала, меняла и лелеяла то, что отвергали журнальные обскуранты. Вот обилие копий как раз и ввело ее в соблазн. Обидно было, что столько информации лежит без движения. Будучи особой совершенно непрактичной, Гурия разослала несколько экземпляров письмами знакомым в столицу. Те в ответ прислали несколько адресов крупных провинциальных институтов. Послала туда, но оставалось еще много копий, которые были розданы на днях рождения, отправлены голубиной и бутылочной почтой (одну такую бутылку мы случайно изловили из вод канала Волго-Балт), с гонцами из рук в руки, ямщиками, с нарочными, из уст в уста, посредством человеческого перемещения и прочее, и прочее… О статье заговорили, владельцы экземпляров сами начали производить копии, и дело пришло к тому, что в один прекрасный день Гурия Аркадьевна получила конверт со статьей и просьбой поставить автору необходимый диагноз. По логике вещей ей следовало бы теперь стать собственной пациенткой и начать бубнить при виде персонала «Все вы бегунки-егунки», — но кто бы взялся ее лечить, воспитывать и описывать? — Она этого не сделала. Она поступила иначе. Она сама пошла и виновато рассказала все, как было. Все рассказала: как она работала над статьей, и как ее не принимали к печати, и как она формулы писала задом наперед, и про интересный случай мании сверхценных идей о зерократии, и как коллеги просили копии ее обобщающих факты гипотез, и как они делали копии с копий и еще новые серии совсем неразборчивых копий даже на ротапринтах, — все сама рассказала как есть — и, улыбаясь криво, рассчитывая вызвать сочувствие, проронила смешком:
— Оху-ху…
С тех пор все ее речи начинались и кончались одним и тем же междометием.
* * *
Роман Владимирович Рыжов лежал у себя взаимозаменяемый как никто, а я шел по повестке. Я шел мимо перелицованных дворцов и выпотрошенных храмов умирающего прекрасного города, и в сердце моем звучали медные строки Аполлона Бавли:
На хладной территории Пальмиры
Еще стоят последние кумиры.
Усатая Зиновия Петра
Простерла к ветру метра полтора
Одной руки, наполнив воздух дланью.
Там Николай над рыцарственной ланью
Воссел скача на трех ее ногах —
Исаакий в медной каске в двух шагах
Почтительный как добрый губернатор
Глядит вослед как скачет император
(Но новый идол — маятник Фуко
Сам низок — хоть подвешен высоко
Бахвалится в нем плоскостью увечной
И сепетит качаньем бессердечный).
Поставленный от Павла Петр другой
Идет вперед намереньем благой —
Другое их намеренье благое
Примерно удалилось в Бологое…
Там полководцы медною четой
Охвачены мечтательной тщетой
Вперили взоры в суетны высоты
Что вместо Бога им сулят пустоты
Затем, что сбит за спинами их крест
С соборных башен одаль и окрест.
Их хрупкий брат того же интереса
Стоит во всеоружии Ареса
Направя очи поперек Невы
Из-подо лба прекрасной головы,
Которую венчают лавры славы, —
Пред ним мечети мнительные главы,
И львами огражденная река
Не в силах обогнуть Броневика
На истукан глядит его с волненьем
Суля подмыть столетним наводненьем.
Я шел, оставляя позади кинотеатры Титан, Гигант, Великан, Колизей и Колосс, и Аврора, мимо самого судна «Аврора», что близ Невы, мимо десятиэтажного бюро пропусков, где невинно пропускали на разные этажи, мимо прочих названий, наименований, кличек и прозвищ, по улице Петра Лаврова мимо дворца «Малютка», названного так в честь закадычного товарища царя Иоанна Васильевича по правому делу, своеручного его Малюты Скуратова, мимо начертанных на верху домов электрическими, деревянными и парусиновыми буквами неверных клятв и несбывшихся пророчеств, мимо досок с портретами лжесвидетелей, мимо изнемогающей от жары толпы, мимо проносившихся во мне видений
