Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Виктор Владимирович Голявкин
Предчувствия чего-то увлекательного сбываются уже сразу в вагоне поезда. Эмоциональный подъём сказывается, например, в том, что на один “вагонный” абзац приходится шестнадцать (!) союзов “и”: сбивчиво нанизывая градации, юный рассказчик по-детски наивно передаёт захватывающее его изобилие вещей, лиц и действий. Важно, что при всей пассажирской пестроте (“старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка”) всё здесь становится общим и делается сообща – оттого такой восторг вызывает самая обыкновенная колбаса, которую едят “большущими кусками”. Но в вагоне происходит и нечто большее – разрешение весёлого единения пассажиров коллективным переживанием “грустной песни”; горестное впечатление слушателей должно быть ещё сильнее оттого, что о гибели молодого бойца поёт тоже молодой, полный сил парень, с “круглыми мускулами, прямо как шары”. Этот контраст, эта оборачиваемость шумной радости и жизненной энергии в трагический пафос готовит мальчика ко второму шагу.
Этапы Денискиного пути к решающей встрече соотносятся как тезис и антитезис: сначала он растворяется в плацкартной гуще людей, подхваченный волной общего настроения и коллективного действия; а затем – отделяется ото всех у окна и тамбурной двери, погружённый в созерцание и фантазирование. Прежде мальчик был только ведомым, всего лишь при отце, теперь же он в своих мыслях и чувствах становится настолько независимым от отца, что тот перестаёт его понимать. Папа говорит с сыном как с маленьким: “Не скучай. Мы послезавтра вернёмся, и ты расскажешь маме, как было интересно”, – а сын за эти несколько часов уже вырос и готов шагнуть из детского мирка в большой мир.
На втором этапе ясногорского путешествия ожидания и ощущения сменяются сдвигами сознания, событиями воображения. Творческий процесс начинается с мысленного соучастия в сюжете песни: Дениска волей мечты переиначивает её печальную развязку, чтобы чудесным личным вмешательством спасти бойца-комсомольца (“Я <…> всё думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы”)[23]. Затем всё острее становится образное ви́дение (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит”), всё смелее метафорические ассоциации – от равнодушного взгляда на “коричневую чурочку” “девчонской ноги” до вдохновенного восприятия поезда как сказочного существа, “полукруглого, как хвост”, сзади и карабкающегося, “как какой-нибудь жук”, в передней части. И наконец накопление впечатлений и порывов фантазии разрешается поэтическим актом:
Вот мчится поезд —
кра —
со —
та!
Стучат колёса —
тра —
та —
та!
Как ни короток стишок, сочинённый Дениской, – всего лишь две строки, – в нём на удивление уместилось множество элементов красноречия и эффектов стиха. Это и гипотипоза (изображение предмета в движении: “Вот мчится поезд…”), усиленная звукоподражательной аллитерацией на “т” и “с”, и восклицание, и эллипсис, и логический скачок, и параллелизм, и ономатопея (“тра-та-та”). Мало того: семь слов Дениски, зарифмованные и уложенные в четырёхстопный ямб, оказались и содержательно ёмкими: здесь восторг движения переходит в эстетический восторг (“красота!”), а ритм колёс (“тра-та-та”) – в ритм стиха. Этот переход от созерцания к творческому выражению готовит мальчика к третьему, решающему шагу.
Когда Дениска сел у открытой двери из поезда в мир, он и сам оказался открыт для чудесной встречи, завершающей синтезом диалектическую триаду сюжета. И вот что любопытно: чем ближе к кульминации рассказа, к появлению “хорошего <…> человека в голубой рубашке”, тем интенсивнее ритм цветовых образов. После зелёного в зачине (мамины глаза) – пёстрая игра пятен в вагоне (телесные цвета – белый и коричневый, разноцветье носков), на фоне которой мощным аккордом звучат зелёный и красный из песни (“красная кровь стекала на зелёную траву”). Затем, уже на рассвете, вновь мелькает зелёная полоса (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон…”); чередование тонов нагнетается: зелёный – красный – зелёный – вновь зелёный; читатель невольно ждёт “рифмы” красного. И действительно, как только в рассказе появляется “хороший дядька”, следует как бы “крещендо” красного: красное от бега лицо, красная малина, село Красное, метонимия красного – упоминание крови.
В эпизоде встречи цветовой мотив есть своего рода код чудес. Конечно, необыкновенно уже появление незнакомца на “тропочке” в зелёной дали, вырастание его из маленького в большого и внезапное перемещение на площадку тамбура. Но настоящее волшебство раскрывается в диалоге – и оно маркировано красным. Какую же тайну – без всякого на то умысла – приоткрывает этот человек в разговоре с мальчиком как “первым встречным” из сказки? Тайну превращения “красного” (окрашенного кровью) горя-страдания во что-то “прекрасное”. “Дядька” указывает на ближайший “лесок”, и оказывается, что эти места отзываются памятью о страшных испытаниях войны: “Я в твои годы кору варил и ел”. Ассоциация беды: война – кровь – голод (от молодого бойца из песни про Гражданскую до голодающего ребёнка в Отечественную) – чем же разрешается? “Красным” делом – творением красоты; случайный попутчик Дениски оказывается, можно сказать, культурным героем, человеком-демиургом: “Гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено”.
Это чудо удивительный человек с тропочки сотворил после войны для многое переживших людей – теперь же ему предстоит подарить сказку юному герою. И опять “красное” волшебство рождается из “красного” несчастья, и опять дяденьку заставила проговориться “кровавая” ассоциация:
Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.
– Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.
Он помолчал и сказал:
– И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Серёжка, браток, теперь в городе живёт, уехал он от меня.
За как будто “простуженным” и “сердитым” смехом незнакомца скрывается неотступная душевная боль: он не только, как можно догадаться, брошен женой, но ещё и разлучен с сыном. Но какой нежностью преображается его “терзание”! Что происходит между взрослым и маленьким собеседниками? Сиюминутное усыновление со стороны мужчины, откровение почвенного тепла и той особо надежной защиты и заботы, которая исходит от знающего цену лишений человека труда:
Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.
Эти
