Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Виктор Владимирович Голявкин
С другой стороны, Голявкин в своём рассказе был гораздо более радикален, чем почти все детские советские писатели, включая и стилистически смелого Драгунского. В частности, это касается стремления обоих прозаиков воспроизвести особенности речи ребёнка. Сравните, например, в рассказе Драгунского “Кот в сапогах”: “И ещё было очень много белых «снежинок». Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка”[26] и в “Премии”: “Мне стало больно коленкам”. В первом случае перед нами многословная и изощрённая шутка взрослого автора, который остроумно имитирует детский свежий взгляд на типичный новогодний костюм школьницы начальных классов. Во втором случае сжато и бескомпромиссно воспроизведён неуклюжий детский синтаксис.
Однако ещё более радикален Голявкин был, когда выстраивал сюжеты своих рассказов и обрамлял их подробностями. Если у Драгунского в “Коте в сапогах” Дениска в маскарадном костюме прекрасно проводит время вместе со всеми остальными участниками утренника, а детали костюма мешают ему лишь чуть-чуть:
И мы все очень веселились и танцевали.
И я тоже танцевал, но всё время спотыкался и чуть не падал из-за больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до подбородка[27], —
то в “Премии” несчастные Петя и Вовка из-за своих “оригинальных костюмов” оказываются абсолютно и бесповоротно выключенными из всеобщего веселья:
– Наверное, весело здесь, – сказал я. – Только мы ничего не видим…
Но Вовка шёл молча. Он твёрдо решил терпеть до конца. <…>
Кругом гремела музыка, смеялись.
Я спросил:
– Скоро кончится?
– Потерпи, – сказал Вовка, – наверное, скоро…
Если в рассказе Драгунского “Ровно 25 кило” все мучения Дениски сводятся к необходимости в один присест выпить полулитровую бутылку сладкой газированной воды:
Я говорю:
– Я сейчас лопну.
Мишка говорит:
– А как же я не лопнул? Я ведь тоже думал, что лопну. Давай поднажми.
– Мишка. Если. Я лопну. Ты. Будешь. Отвечать.
Он говорит:
– Хорошо. Пей давай.
И я опять стал пить. И всё выпил. Просто чудеса какие-то! Только я говорить не мог. Потому что вода перелилась уже выше горла и булькала во рту. И понемножку выливалась из носа[28], —
то в “Премии” герои проходят через настоящую, а не шуточную инициацию:
Я полз на четвереньках. А Вовка сидел на моей спине. Правда, Вовка мне помогал – по полу перебирал ногами. Но всё равно мне было нелегко.
К тому же я ничего не видел. Я был в лошадиной маске. Я ничего совершенно не видел, хотя в маске и были дырки для глаз. Но они были где-то на лбу. Я полз в темноте. Натыкался на чьи-то ноги. Раза два налетал на колонну. Да что и говорить! Иногда я встряхивал головой, тогда маска съезжала, и я видел свет. Но на какой-то миг. А потом снова сплошная темень. Ведь не мог я всё время трясти головой!
Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди. И просил ползти осторожнее. Я и так полз осторожно. Сам-то я ничего не видел. Откуда я мог знать, что там впереди! Кто-то ногой наступил мне на руку.
Если в рассказе “Ровно 25 кило” конфликт между ровесниками Дениской и Мишкой сводится к смешной настойчивости Мишки, который хочет, чтобы Дениска непременно допил бутылку ситро (“Хорошо. Пей давай”), то в “Премии” даже маленькое возрастное неравенство между героями приводит к тому, что старшему достаётся завидная роль всадника, а младшему – незавидная роль лошади (ситуация, как отметил в разговоре с нами Михаил Безродный, предсказывающая соответствующий эпизод рассказа Искандера “Мученики сцены”, о котором речь у нас пойдёт далее)[29]. И эта ситуация описывается как безысходная:
Я буду лошадью, а Вовка рыцарем. Только плохо, что он должен ездить на мне, а не я на нём. И всё потому, что я чуть младше. Видите, что получается! Но ничего не поделаешь.
Главное же средство, которое позволяет взрослому читателю воспринять рассказ “Премия” не как комическую сценку, а как трагикомическую притчу – это вполне отчётливая для него отсылка к основополагающему для мировой культуры и философии зачину седьмой книги трактата Платона “Государство”. Напомним фрагмент этого зачина, представляющий собой реплику Сократа в диалоге с братом Платона Главконом:
…посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков[30].
Легко заметить, что Петя, который время от времени встряхивает головой, и тогда маска, закрывающая от мальчика свет, съезжает с его глаз, может быть уподоблен жителю платоновской тёмной пещеры, наблюдающему мир через “широкий просвет”. А Вовка обрёк себя на пребывание в ещё более страшной ситуации – он вынужден целиком полагаться на спутника: “Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди”. Ну, а в целом, параллель с платоновским мифом о пещере провоцирует читателя увидеть в рассказе Виктора Голявкина аллегорию мучительного пути в метафизической тьме, на ощупь, к поставленной цели, причём в процессе пути эта цель утрачивает бо́льшую часть своей привлекательности.
Фридрих Горенштейн
Дом с башенкой
Мальчик плохо различал лица, они были все одинаковы и внушали ему страх. Он примостился в углу вагона, у изголовья матери, которая в пуховом берете и пальто, застёгнутом до горла, лежала на узлах. Кто-то в темноте сказал:
– Мы задохнёмся здесь, как в душегубке. Она всё время ходит под себя… В конце концов, здесь дети…
Мальчик торопливо вынул варежку и принялся растирать лужу по полу вагона.
– Почему ты упрямишься? – спросил какой-то мужчина. – Твоя мама больна. Её положат в больницу и вылечат. А в эшелоне она может умереть…
– Мы должны доехать, – с отчаянием сказал мальчик, – там нас встретит дед.
Но он понимал, что на следующей станции их обязательно высадят.
Мать что-то сказала и улыбнулась.
– Ты чего? – спросил мальчик.
Но мать
