Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Виктор Владимирович Голявкин
– А Серёжа ваш уже ел?
– Как же не ел, – сказал он, – было, и он ел.
Я сказал:
– Почему же было? А например, сегодня он уже ел?
Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.
– Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.
Он помолчал и сказал:
– И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Серёжка, браток, теперь в городе живёт, уехал он от меня.
Я очень удивился. Вот так парень! Во втором классе, а от отца удрал!
Я сказал:
– А он один удрал или с товарищем?
Но дяденька сказал сердито:
– Зачем – один? С мамой со своей! Ей, видишь ли, учиться приспичило! У ней там родичи, друзья-приятели разные… Вот и выходит кино: Серёжка в городе живёт, а я здесь. Нескладно, а?
Я сказал:
– Не волнуйтесь, выучится на машиниста и приедет. Подождите.
Он сказал:
– Долго больно ждать.
Я сказал:
– А он в каком городе живёт?
– В Курским.
Я сказал:
– Нужно говорить: в Курске.
Тут дяденька опять засмеялся – хрипло, как простуженный, а потом перестал. Он наклонился ко мне поближе и сказал:
– Ладно, учёная твоя голова. Я тоже выучусь. Война меня в школу не пустила. Я в твои годы кору варил и ел. – И тут он задумался. Потом вдруг встрепенулся и показал на лес: – Вот в этим самым лесу, браток. А за ним, гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено. Я там и соскочу.
Я сказал:
– Я ещё одну только горсточку съем, и вы завязывайте свою малину.
Но он придержал решето у меня на коленях:
– Не в том дело. Возьми себе.
Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.
Он так подержал меня немножко и сказал:
– Ну, бывай, сынок. Смотри, веди хорошо…
Он погладил меня и вдруг сразу спрыгнул на ходу. Я не успел опомниться, а он уже отстал, и я опять услышал, как хрупают камешки под его тяжёлыми сапогами.
И я увидел, как он стал удаляться от меня, быстро пошёл вверх на подъём, хороший такой человек в голубой рубашке и тяжёлых сапогах.
И скоро наш поезд стал идти быстрее, и ветер стал чересчур сильный, и я взял решето с малиной и понёс его в вагон, и дошёл до папы.
Малина уже начала оттаивать и не была такая седая, но пахла всё равно как целый сад.
А папа спал; он раскинулся на нашей полке, и мне совершенно негде было приткнуться, и некому было показать эту малину и рассказать про дядьку в голубой рубашке и про его сына.
В вагоне все спали, и вокруг по-прежнему висели разноцветные пятки.
Я поставил решето на пол и увидел, что у меня весь живот, и руки, и колени красные, – это был малиновый сок, и я подумал, что надо сбегать умыться, но вдруг начал клевать носом.
В углу стоял большой чемодан, перевязанный крест-накрест, он стоял торчком; мы на нём вчера резали колбасу и открывали консервы. Я подошёл к нему и положил на него локти и голову, и сразу поезд стал особенно сильно стучать, и я пригрелся и долго слушал этот стук, и опять в моей голове запелась песня:
Вот мчится поезд —
кра —
со —
та!
Поют колеса —
тра —
та —
та!
_______
☛ В шедеврах детской литературы 1960–1970-х годов большие темы любят прятаться; примеры тому мы при внимательном чтении найдём и у Юрия Коваля, и у Сергея Козлова, и у Виктора Голявкина, и у Льва Давыдычева – список можно продолжить. В этом ряду особое место занимают “Денискины рассказы” Виктора Драгунского.
Вот и в одном из лучших рассказов про Дениску – “Поют колёса – тра-та-та” – такого рода тема никак не может быть декларирована или введена в сильной позиции, ведь, как и во всём Денискином цикле, здесь повествование ведётся от лица ребёнка лет семи-восьми, вещи и люди увидены его глазами. В рассказе нет той инстанции, которая может объявить: вот оно – “событие бытия”; читатель сам должен угадать его в смысловом мерцании, в ускользающих намёках текста. К какой же традиции приводит нас тематический пунктир вроде бы наивного повествования – в своей высшей точке? При кажущейся скромности авторского замысла – к двухвековой парадигме детских прозрений: “минут озарения”, “мгновений пробуждения”, вещих “вспышек” сознания. Как ни удивительно, но лепет Денискиных впечатлений оказывается в резонансе той же тематической стихии, что и “дрожи и замирания сердца” толстовского Николеньки, вдохновенное созерцание бабочек аксаковским Багровым-внуком, “рай осязательных и зрительских откровений” в “Других берегах” Владимира Набокова или голос, звучащий в сознании гайдаровского барабанщика: “Встань и не гнись! Пришла пора!”
Чудесный переход Дениски к постижению высоты и дали совершается в три шага, по логике диалектической триады: из дома в вагон поезда, из поездного купе к окну, открывающему портал воображения, из поезда в “высокое и прекрасное” большого мира.
Уже первый шаг мальчика – выход из круга материнской охранительной власти – сопровождается тремя обещаниями чуда. Прежде всего, стоит обратить внимание на то, куда отправляется отец, взяв с собой сына, – в Ясногорск. Этот топоним вряд ли упомянут здесь случайно. В 1965 году, когда Драгунский пишет свой рассказ, посёлок Лаптево только-только объявили городом, дав ему по просьбе жителей новое имя, как можно более поэтическое, наподобие сказочного. Ясногорск как цель путешествия обретает особые метонимические значения: Дениска словно отправляется в город света, в город нового (ясного) видения[20].
Затем – знаменательна мамина метаморфоза, опять-таки связанная с ви́дением: конечно, в том, что у мамы глаза вдруг по ходу ссоры зажигаются зелёным светом и уподобляются крыжовнику[21], проявляется её осуждение и гнев, но зато как это красиво, сколько в этом поэзии! Ироническая гипербола мамы (“Хоть в Антарктиду!”) тоже не может не волновать: она провоцирует самые смелые ожидания – приключений и испытаний; ближняя папина командировка может оказаться в каком-то смысле дальней и даже разрешиться открытиями. Эти знаки ещё “яснее”, если посмотреть на карту: автор каким-то волшебным образом расширил время и пространство, чтобы вместо трёх часов на
