И нас пожирает пламя - Жауме Кабре

взрослые, заглядываться на самых красивых самок и думать о том, о чем говорят самцы в узком кругу, когда думают, что никто их не слышит, а я подслушиваю. Стрела будущего помогла бы мне узнать, будут ли у меня еще когда-нибудь братья и сестры. Одно досадно, тогда я не помнил бы ничего о том, что произошло, когда я был маленьким, потому что стрела времени была бы нацелена в обратную сторону. Не знаю, возможно ли это, но было бы здорово. Вот я и заблудился. Не знаю, куда забрел. Эта часть леса мне незнакома, сколько ни принюхивайся к следам. Когда я начинаю раздумывать, бродя по лесу, в конце концов я попадаю в неизвестные уголки и мне невероятно трудно понять, где я нахожусь. Если бы мама была жива, она бы объяснила, возможно ли то, что я придумал. Ведь мама знает все. Она знала все. А может быть, она бы заругала меня, потому что я теряю время на бесполезные размышления о том, что никого не интересует. А я бы заявил, что лучше думать о стрелах времени, чем не думать ни о чем. А она бы ответила, помолчи, Кабаненок, не нуди, у меня от тебя голова разболелась. И в конце концов я бы замолчал. А теперь мне нужно сообразить, куда я попал. Эта тропинка ведет под откос… Пойду по ней: это всегда надежнее, когда хочешь остаться незамеченным. И вот он видит женскую фигуру в свете фонаря и в упоении подходит ближе к свету и останавливается перед милой девушкой, которая поет, как пел и Ранн, vor dem grossen Tor, stand eine Lanterne, и говорит, любовь моя, Марлен, не в том печаль, что мы не знаем, что придет потом.

– Почему же, мой милый? Я хочу угадать, полюбил ли ты меня навечно.

– Я понимаю. Но никто не может знать, что будет. А мне и о прошлом трудно вспоминать.

Лили Марлен взглянула на него, достала из кармана платочек, утерла заплаканные глаза юноши и спросила, а что ты знаешь о себе?

– Что я себе не нравлюсь. Страшно быть человекоубийцей.

– Ты сегодня не в себе, мой милый.

Тут его стало знобить, он проснулся, а Марлен, или на сей раз это была Лили, растаяла во мраке. На кухне было темно. Он встал и включил свет. Он не знал, сколько времени… Часы его показывали ровно семь. Он снова сел за стол. Его тетради там уже не было. Не было вообще никаких листов бумаги. Был только один лист, вырванный из той самой тетради. На нем уверенным почерком было написано, в полицию не ходи. А если пойдешь, мы тебя убьем. А убивать мы умеем. И если шифр не подойдет, убьем. Подумай, мы могли тебя убить, пока ты спал как сурок, положив голову на стол: но этого мы делать не стали. Не ищи меня. И не гоняйся за всякой ерундой. Вот тебе деньги, чтобы ты исчез. Это тебе за труды. Сегодня вторник. До семи вечера ты должен освободить эту квартиру. Если все будет в порядке, но после семи вечера ты еще будешь здесь, мы все равно тебя убьем. Короче, пошевеливайся. А если код не сработает, готовься к смерти.

Тут он заметил пачку купюр в центре стола. Как молния, он вскочил и бросился в спальню к Марлен. От ее присутствия в этой квартире не оставалось и следа. Словно ее вовсе никогда и не существовало. Не было ни Марлен, ни Kaserne, vor dem grossen Tor, ни Lanterne, ни Knulla mig, älsking, ни прочей бессмыслицы. Ни малейшего намека на то, что в эту ванную когда-либо входила женщина. Сработано профессионально. Он долго сидел за столом, чтобы как следует осознать все то, что было написано на этой бумаге. Чтобы осознать, что он один как перст и что принять любое решение, какое бы то ни было, чрезвычайно трудно. Стало быть, она, чтоб ее… все это время комедию ломала.

Он оторвал клочок от листа с угрозами и написал на нем: in girum imus nocte. И вслух проговорил, in girum imus nocte, мы кружимся во мраке. И как ни смешно, обидней всего для него было то, что эта женщина… Как унизительно. А он попался на крючок и глазом не моргнул. Сам я кружусь во мраке. Лечу неизвестно куда. Надеясь, что правильно все запомнил. Мне страшно оттого, что я кретин, что я пошел за Томеу, как баран. Чего стоило сказать ему, не хочу, и прощай, Томеу. А он, да как это не хочешь, если ты даже не знаешь, о чем я? А я ему, да какая мне разница, Томеу, мне лишь бы в дерьме по уши не увязнуть, так что спасибо тебе, приятель; и шел бы я себе дальше спокойно в булочную, купил бы батон, вернулся бы домой и никогда не думал бы обо всем этом, ведь он и представить себе не мог, что такое придется пережить.

Измаил оторвался от бумаги и сложил свои скудные пожитки в пакет из-под хлеба. Было ясно, что пора сматываться. Он толкнул дверь на лестничную клетку, но она не поддалась. Эти люди его тут заперли. А время тянулось медленно-медленно, и он успел испугаться того, что будет, если эта идиотская фраза не сработает. Как можно быть таким кретином, связаться с этим мудаком… А время шло, и он искал отчаянных решений, например попытаться открыть единственное окно, ведущее во двор-колодец. Но и пальцем не шевельнул. В ванной было малюсенькое вентиляционное отверстие. На этом пути к бегству заканчивались. Измаил сидел взаперти в ожидании смертного приговора, надеясь на чудодейственный эффект латинской цитаты. Он принялся ходить взад-вперед по квартире: она была меньше, чем… А вдруг сеньора что-нибудь перепутала? Полузадушенная, полумертвая, она вполне могла и ошибиться… Ей было страшно, так же страшно, как и мне? Теперь я и вправду кружусь во мраке, хотя вокруг и светло. Кому пришло в голову выдумать такую фразу вместо обыкновенных, всем понятных цифр?

После всех этих мучений, таких невыносимых, что он даже забыл, как ему хочется есть, вдруг скрипнула дверь и кто-то вошел. Марлен? Он сказал это вслух, Марлен? Но дверь открыла вовсе не Марлен: это был мужчина в темных очках и в шляпе, скрывавшей его от любопытных глаз. Неизвестный захлопнул дверь, совершенно игнорируя существование Измаила, осмотрел туалет, заднюю часть маленького коридора, спальню и в конце концов остановился напротив стола. Вместо приветствия или какого угодно