Избранное - Андрей Гуляшки
«А подарки?» — спросишь ты. Подарки? Мальчик или сам их брал, когда приходил вечером к нему в гости, или Эмилиян оставлял их у привратника, чтобы тот передал ему утром, или в крайнем случае их относил я. Не так уж трудно было подняться на два этажа. Всего-то сорок ступенек!
Но сейчас послушай самое интересное из этой истории. Послушай, а уж после суди о благородстве этого человека.
Однажды под вечер — это было в ноябре — мы оба немножко захандрили и решили развеять скуку где-нибудь вне дома. Только мы вышли на площадку, как вдруг сверху по лестнице сбегает наша красотка и окликает меня. Окликает-то меня, а глазищи — на Эмилияна. Сама в блузке, по-домашнему, в руке держит сверточек.
— Здравствуйте, — обратилась она к Эмилияну.
— Здравствуйте, — ответил Эмилиян, и я заметил, что он довольно фамильярно задержал ее руку в своей.
— Я мать Николая, — объяснила она.
— Так я и ожидал, — улыбнулся Эмилиян. — Всегда думал, что у Николая мать непременно красавица.
Ах, мой друг, как вспыхнули ее щеки! Как она стрельнула в него своими большими и влажными глазами и как опустила их!
— Я вам очень благодарна за ваше отношение к моему Николаю, — сказала она. Повела плечиками и, все еще смущаясь, но уже осмелев, протянула ему свой сверточек: — Тут одна вещица, — продолжила она. — Мое рукоделие, скромное, зато от всего сердца. Возьмите, пожалуйста, на память от меня и от Николая!
Эмилиян взял сверточек, поблагодарил с сердечной теплотой и поцеловал ей руку. А она опять вспыхнула, еще сильней. Смутилась, бедняжка, пробормотала что-то и кинулась вверх по лестнице, словно ее кто подгонял.
— Трогательно! — засмеялся уже на улице Эмилиян.
Что верно, то верно, это действительно было трогательно, и потому веселый смех Эмилияна показался мне неуместным, но я промолчал. Я уже попривык к странностям этого человека.
Мы зашли в ресторанчик возле Орлова моста, у троллейбусной остановки. Зал был переполнен, и мы с трудом нашли свободный столик. Я заказал бутылку вина, а он — коньяк. Признаться, меня удивил его вкус к крепким напиткам, но еще больше удивила его выносливость в этом отношении. Правда, он был богатырь, но и коньяк был первейший. Я пью коньяк, только когда сильно простыну, чтоб согреться. Мы, значит, пили потихонечку, болтали о том о сем, и, между прочим, я вспомнил про сверточек.
— Давай, — сказал я ему, — посмотрим твой подарок. Мне хочется взглянуть на рукоделие этой женщины.
Он развернул сверточек, и перед нами расцвела алыми узорами дивно красивая скатерть. Небольшая, правда, на маленький столик, но орнамент был такой наш, такой болгарский, что я даже прослезился от умиления, и должен заметить, вино тут было ни при чем. Эта скатерка напомнила мне нашу старую семейную гостиную, где моя мать потчевала гостей вишневым вареньем. В нашей гостиной был низкий круглый столик, покрытый такой же скатеркой, расшитой красным болгарским орнаментом. Оттого я и растрогался и сказал Эмилияну, что эта скатерть — чудо из чудес.
Он согласился, скользнул одобрительным взглядом по вышивке, но особого восторга не высказал. А потом пустился в длинные рассуждения… о национальном элементе в этом орнаменте, о психологическом начале в его мотивах и так далее. Ну а я его не слушал, я думал о давнишних временах, о нашей гостиной и о нашем старом доме в Элене (я уроженец города Элена, к твоему сведению). Мы чокнулись несколько раз в честь этой чудесной скатерки и наконец поднялись из-за столика.
На улице моросил дождь, дул холодный северо-восточный ветер, напоминая о зиме, которая уже стучалась в двери. Зима, доложу я тебе, самое поганое, самое неприятное время года для стареющих холостяков. И вообще для одиноких. Летом можно развеселить душу, просто шатаясь бесцельно по улицам. Вокруг тебя шум, гам, смех, блестят молодые глаза, сверкают витрины — в общем, кипит жизнь. А зимой всяк торопится, всяк норовит забраться куда-нибудь в тепло, к людям, только бы не остаться одному. Тяжко тому, у кого нет хороших друзей. Потому что без душевной компании и дом не манит, будь он обставлен самой что ни на есть дорогой мебелью, и вино не услаждает, даже если оно натуральное, выдержанное, искрящееся, как бенгальские огни.
Задумавшись на эту невеселую тему, я шагал рядом с приятелем, как вдруг вспомнил про скатерть нашей красотки. Занятная штука — человеческая голова! К примеру, думаешь о жареном зеркальном карпе, которым полакомишься завтра, в николин день, с добрыми друзьями, под гудение жаркой печки, и — гоп! — неожиданно вспомнил про теткино письмо, на которое вот уже скоро полгода как не удосужился ответить…
— Ты взял скатерть? — спросил я.
Мы уже дошли до моста на улице Шипки. Он сунул руку в один, в другой карман. Пожал плечами. И ничего не ответил.
— Ты что, в самом деле ее забыл? — не поверил я.
— Видимо, забыл, — сказал Эмилиян.
Мы стояли на мосту и смотрели на воду, бурлившую в тесном русле. Дождь припустил сильней. Или это ветер с силой подхватывал дождевые капли — место было открытое — и заливал нам лица.
— Вернемся, — сказал я. — За пятнадцать минут мы будем там, если поторопимся.
— Вернемся? — удивился Эмилиян.
Я всмотрелся в его лицо — оно было холодным, спокойным, непроницаемым, как гранит.
— Эта скатерть… — начал я и осекся. Не было смысла говорить. Когда чувствуешь, что нет смысла говорить, слова сами вылетают из головы.
— Скатерть не пропадет, — сказал Эмилиян, — ее подберет наш официант. Если он человек честный, отдаст заведующему, и она пролежит у него в столе «до востребования». Если же официант шельма, он сунет ее в пальто, а дома отдаст жене и соврет: «Смотри, что я тебе купил!» А
