Избранное - Андрей Гуляшки
— Ты заставляешь меня лгать, — сказал он. — Признавать вину, которой я за собой не чувствую, выражать чувства, которых я не испытываю, обвинять себя в рассеянности, которой никогда не страдал. Другими словами, ты заставляешь меня изворачиваться, как это делают подлецы, обманывать и лгать. Ты знаешь, чего ты заслуживаешь за такие советы?
Вот что получилось. Из обвинителя я стал обвиняемым! Я так растерялся, что просто не знал, что и сказать.
— Все же девушка страдает, — наконец произнес я со вздохом. Я сказал это тихо, с горечью, потому что мне в самом деле было горько. А он рассмеялся — неожиданно, как это часто с ним бывало, и его смех, так же неожиданно, был веселым и добрым.
— Доктор, — сказал он мне, — ты наивный добряк, и поэтому я на тебя не сержусь. Твоя жизнь пуста и бесцельна, твой мир мелок: из нескольких поцелуев ты делаешь драму, из оскорбленного самолюбия — великую трагедию. Живи себе в своем галантерейном мирке, раз тебе это доставляет удовольствие, но не навязывай каждому свой товар, научись быть тактичным и догадливым. Люди решили купить плащи, а ты предлагаешь им блестящие пуговицы. Решили купить новые сапоги, а ты суешь им сапожную ваксу. Это довольно мило, но в то же время очень смешно и очень нелепо. Мелкая галантерея — это не стиль нашей жизни.
Как тебе нравится: любовь этой девушки он уподобил пуговице, внимание к человеку — сапожной ваксе… Мягко говоря, оригинал!
Скажешь, никакой не оригинал, а холодный, бездушный человек. Прошу тебя, не спеши с выводами. Не пытайся определить, что он, мол, такой или сякой. Предоставь аптекарям лепить ярлыки на бутылочки, во всех других случаях это — зряшное занятие. Лучше послушай еще немного и увидишь, что я прав.
В нашем доме жило пятьдесят человек, но Эмилиян ни с кем не был знаком. И не испытывал желания с кем-либо познакомиться или подружиться. Встречая соседей на лестнице, очень любезно раскланивался, но на этом все и кончалось. Не желал он сближаться с нашим маленьким мирком, разместившимся в четырех этажах, и все тут! Скажешь, нелюдим? Постой!
Наверху, под самым чердаком, в двух мансардных комнатах, жил шофер автобазы с очень миловидной женушкой. О ней ходили кой-какие разговоры, и я думаю, что в данном случае, пожалуй, можно было применить пословицу: «Нет дыма без огня», но не в этом дело. Эта женщина не играет особой роли в том эпизоде, который я тебе расскажу. Сама по себе, однако, она была очень привлекательна, с округлыми формами, а сверх всего еще и курносенькая. Я говорю «сверх, всего», потому что вздернутый носик придавал ее лицу задорное и легкомысленное выражение. Конечно, тут и глаза были виноваты, она ими искусно, как говорится, играла, чего вроде бы не положено серьезной женщине. Но, доложу я тебе, так называемая «серьезность» женщины — понятие, изобретенное мужем-собственником и, по существу, весьма эгоистичное. Муж требует от своей собственной жены «серьезности», чтобы застраховаться от неприятных неожиданностей, и предпочитает, чтобы все другие женщины были «несерьезными», чтобы иметь к ним доступ. То ли из-за носика, то ли из-за глаз эта женщина с первого же взгляда располагала к интимности, и, по-моему, это было хорошо, ибо всякой интимности в этом мире сопутствует радость и другие приятные вещи.
Итак, в мансарде жила супружеская пара с единственным сынишкой лет двенадцати. Будучи врачом, я был вхож в некоторые семьи и скажу тебе, положа руку на сердце, что в маленькой славной семье шофера было куда больше веселья и песен, чем в семьях, живших в более удобных нижних этажах.
И вот однажды вечером сынишка курносой красавицы постучался в нашу дверь.
— Дома товарищ геолог?
Мальчик был прехорошенький, только слишком толстый для своих лет. Ни одна черточка в его лице не напоминала легкомысленного облика матери, хотя глаза — черные, широко распахнутые — были как у нее. Он смотрел серьезно и важно — выражение, я бы даже сказал, немножко комичное для двенадцатилетнего «мужчины» и, может быть, именно поэтому подкупающее и прелестное. И это прелестное существо спрашивало, дома ли геолог. Я провел его в свой кабинет. Эмилиян варил кофе на моей спиртовке.
— Товарищ геолог! — обратился к нему мальчуган. В тонком голоске не дрожало ни единой нотки смущения. Видимо, он унаследовал здоровый дух своей матери.
Эмилиян повернулся к нам с выражением полнейшего безразличия на лице и тихо спросил:
— В чем дело?
Он не соблаговолил даже улыбнуться мальчику, ободрить его взглядом, как это обычно делают взрослые, когда к ним обращаются дети. Мальчик протянул руку, разжал кулак, и на его ладони блеснул камушек величиной с лесной орех, зеленоватой окраски.
В тот же миг, когда камушек появился на ладони у мальчика, в тот же самый миг полнейшее безразличие исчезло с лица нашего знакомца. Так, если ты видел, солнце сгоняет тени, когда буйный ветер мчит облака по небу, — мгновенно и, как говорится, с молниеносной быстротой. Жизнь заиграла в этом лице, душа проглянула, оно стало красивым и, хочешь верь, хочешь нет, засияло, начало испускать мягкий, теплый, какой-то бархатный свет. Глаза как бы обняли мальчика, а потом остановились на зеленом камушке и заулыбались. Ах, какая улыбка, мой милый! Если бы он улыбнулся так хотя бы один раз моей химичке в медовые дни их дружбы, ручаюсь, она проглотила бы обиду, которую он ей нанес позднее. Проглотила бы как миленькая и не рассердилась! То была улыбка Аполлона, который вдруг обнаружил, что и в жалких смертных может запылать хоть на короткое время божественный огонь бессмертия. Ты уж прости, что я выразился высокопарно, приплел сюда Аполлона. Я не имею ничего общего с этим божеством искусств, помилуй! Я его упомянул лишь потому, что ты художник, тебе близок его образ, и ты можешь представить себе ту улыбку, о которой я тебе рассказываю. Во всяком случае, если бы я мог так улыбаться, как тогда улыбнулся Эмилиян одними глазами, уверяю тебя, положа руку на сердце, ни одна девушка в мире не отвергла
