Борис Голлер - Возвращение в Михайловское
Роман воспитания? Странно, но последнее время он все меньше тянулся к Байрону! Больше к Гете и Шодерло де Лакло.
Фауст тревожил воображение автора Чильд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии - и остался хром, как Иаков. Но и "Фауст"... Мефистофель не способен стать учителем в чувстве, он лишь насмехается над человеческой чувствительностью. Он сам не разочаровывался никогда - ибо никогда не был очарован. Что за стремление погружать других в пучины собственных разочарований и бед? (Он снова и снова вспоминал Раевского.) Сноснее многих был Евгений, / Хоть он людей, конечно, знал / И вообще их презирал, / Но (правил нет без исключений) / Иных он очень отличал / И вчуже чувство уважал...
Почему мужчины так склонны учить чувствованью других, менее опытных, необстрелянных?.. Женщины вроде не так, хотя... (Но довольно ли он знает женщин?) А госпожа де Мертей ("Опасные связи"). Нет! Там, скорей, обмен развращенностями - не опытом! Французы явно почитают область чувств своим национальным достоянием! Как виноградную лозу со склонов в провинции Коньяк! Природа чувства столь тонка, по их мнению, что может возникать, лишь как клекот в горле галльского петуха - со всеми там вибрациями и модуляциями.
Почему вообще люди любят внушать другим свое разочарование?..
- Но ты, как выяснилось, еще и афей! Это совсем уж никуда не годится!
- Ваше величество, как можно судить человека по письму, написанному товарищу... да еще в определенном настроении... Школьническую шутку взвешивать как преступление, а две пустые фразы - как всенародную проповедь? Был момент - я усомнился в одном из положений религии...
- В каком?
- В существовании загробной жизни. Это не называется афеизмом. Оттуда ж никто не возвращался - дабы подтвердить...
- Что делает там Раевский? Но он же - ее кузен, брат!.. Хотя... кузен - не совсем брат!.. ("Она, к сожалению, без памяти влюблена в моего сына. Заметили? Что они там делают - вечно вдвоем? Она считается его кузиной, но..." - вставляла Прасковья Александровна из Тригорского.) Какое-то множественное "мы" изнутри подтачивало письмо! "Мы гуляем, мы вспоминаем..." Чего же больше там - гуляний или вспоминаний?.. Впервые сомнение коснулось его. Нет, конечно, он знает друга, он верит. Пусть холодность, мрачность... презрение ко всякой романтике... пусть! Но дружба? ("Он верил, что друзья готовы / За честь его принять оковы... Что есть избранные судьбами / Людей священные друзья...")
- В загробной жизни? В этом я тоже сомневался. Я и сейчас... Молчу! Если б ты знал, как много я сомневался в молодости! Теперь за это надо платить...
Одно сожжено - другое не написано. Болталось несколько строк - да и тех он никак не мог найти. (Он записал их после Пскова.) "Я знаю, что вы презираете... Я долго хотела молчать - я думала, что вас увижу. Если нет, меня Бог обманул, и... " Что-то в этом роде. Чушь какая-то!
Письмо девушки - к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной!..
В Тригорском он привязывал коня к дереву - в парке, внизу, - бросал на ходу кому-то из слуг, чтоб покормили, и почти взбегал на холм. В доме часто его уже ждала сестра Оленька и смотрела с беспокойством. Он был мрачен, и мрачность невольно разливалась вокруг. Она тоже чувствовала, что гроза в их доме вот-вот грянет, - и была напугана. Иногда ему хотелось поделиться с ней. Просто рассказать - как все было. От чего он бежал - то есть его заставили бежать из Одессы. Что оставил в степи - в немецкой экономии Люстдорф... Но иногда хочется открыться - да язык присыхает и никак не произнести первых слов...
- Насколько больше любил бы я тебя! - Т. - Татьяна, Л. - Люстдорф... Скажи, которая Татьяна?... Нет, ты - не Татьяна, ты - другая!.. Теперь он не был уверен - он сам не знал, где кто, кто где. Две пары женских ног ступали за ним - и дошли сюда, и блуждали неприкаянно - среди мокрых осенних трав и повядших желтых листьев, и среди стайки юных женщин, которые были не нужны ему. "...только вряд... найдете вы в России целой / Три пары стройных женских ног!.." И одни ноги были длинны и нежны... так, что страшно прикоснуться, а другие... сама полнота бытия! Я думал, что умру от аневризмы или в дуэли... а, кажется, умру от твоих икр!.. - сказал он ей или только собирался? - не помнил.
Он повыписал из Петербурга сразу по приезде множество модных нот и теперь был сам не рад: девчонки бойко разыгрывали все это на невысоком фортепьяно, порядком расстроенном, бренчали - соревнуясь и заставляя слушать себя. У него был хороший слух, и он тихо зверел, улыбался натужно. Разыгранный Моцарт иль Диц / Перстами робких учениц... Он вспоминал, что было, когда Она садилась за фортепьяно. Нельзя, конечно, сравнивать жену наместника (добрый десяток лучших учителей) - с провинциальными русскими девочками, несправедливо! - но он не обрекал себя на всеобщую справедливость!
"Почему она поет так страстно, если сердце ее не знает любви? Откуда берет она эти звуки? Им учит страсть, а не одна лишь природа..." - он отчеркнул это ногтем. Дважды...
Переживший, и не раз, любовь неразделенную - он тяготился, как все мы, когда внушал ее сам. Аннет! Вот и красивая девушка - и... Очевидно было, что влюбилась в него - но проявлялось это дурно. Допекала заботой о нем... Александр, вы уже вымыли руки? Александр, вы без салфетки! Вы еще не отведали моего варенья!.. А ему мешало все, что не было Одессой, Люстдорфом, морем... и ожиданием письма. Зачем вы посетили нас?/ В глуши забытого селенья / Я никогда не знала б вас, / Не знала б горького мученья...
- Но вернемся к оде, - говорил царь Александр своему тезке Пушкину. Ты там осмелился трактовать некоторые вопросы...
- Что ода, государь! Это - детские стихи. Всякое слово вольное или противузаконное приписывают мне, как все непристойные стихи Баркову. Между прочим, достоверно известно, что знаменитый "Лука Мудищев", прошу прощения, - сочинение вовсе не его. Я бы мог предложить вашему вниманию "Руслана и Людмилу" - хотя бы только песни Первую и Шестую, если уж время не позволяет вам прочесть все. Или первую часть "Пленника". Или "Бахчисарайский фонтан"...
...У Аннет, к тому ж, была ужасная манера с важностью изрекать общеизвестное.
При ней поминали: Байрон. Она переспрашивала: Джордж Гордон? Или Моцарт... Вольфганг Амадей?.. Он глядел на нее - в глазах ее было что-то жалкое, как бывает у человека, неспособного - при всех усилиях - шагнуть за какую-то преграду: Поверьте, я молчать хотела, / Поверьте, моего стыда / Вы не узнали б никогда ./ Я с ним бы умереть умела. / Когда бы даже в месяц раз / Незамечаемая вами...
Речь шла об осенней ярмарке в Святых Горах и какие товары там можно ждать нынче.
- Представляю... Опять съедется весь новоржевский бомонд! - морщилась Прасковья Александровна.
- Что делать? - вступала Аннет. - На ярмарку всегда съезжается много людей - из разных мест, всем нужно что-то купить, на то и ярмарка!
- А "Фонтан" - это о чем? Я, как бабка моя покойная, императрица Екатерина, - любитель фонтанов.
- Поэма о любви, ваше величество!..
- А-а... о любви! А разве она существует на свете?..
- И скоро еще выйдет "Онегин"... Первая песнь! Я с удовольствием... на суд вашего величества... в библиотеку... Иван Андреевич Крылов... два экземпляра!..
- Александр, давайте померяемся талиями! - предложила вдруг Евпраксия-Зизи, в головку которой всегда лезли самые необыкновенные мысли.
- То есть как?.. - смутился Александр, которого не так просто было смутить.
- Обыкновенно! - И Зизи откуда-то достала материн портновский метр: Прасковья Александровна несколько увлекалась шитьем. Хотя, странно, шила обычно только для себя. Для девочек - заказывала... Евпраксия у всех на глазах обмерила себя - зачем-то сперва бедра, почти детские еще, а потом талию. Талию - особенно серьезно... Мать хотела прервать это не совсем приличное действо, но улыбнулась - и не стала. Пусть себе! Нижняя губка ее вздернулась - и застыла чуть горько, точно в зависти молодой свободе. У девчонки такая талия - она может позволить себе!..
- Ладно! - сказал царь. - Ты мне вот что скажи... Как вышло, что ты легко сдружился с Инзовым и не смог ужиться с Воронцовым?.. Который, считается, уж такой либерал!..
- Ваше величество, генерал Инзов - добрый и почтенный старик, он русский в душе, он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам!
- ... еще могли быть некоторые причины, чтоб ему не хотелось тебя понимать - не так? Голос Элизы был нежен. Экипаж удалялся к Одессе - в никуда, колеса постукивали: жизнь-смерть, жизнь-смерть.
Но... как всякий молодой человек - да и не только молодой, просто влюбленный, Александр не способен был ни на минуту взглянуть на все глазами Воронцова. Могли быть причины, не могли - какая разница? Ему нужна была ее любовь - вот и все! Ему не хватало любви!
Граф так верит ей, так легко покидает ее - оставляя ее, Валерию, с де Линаром! Но тот граф - не этот! "И, однако, она прикасалась к его груди, он вдыхал ее дыхание, ее сердце билось рядом с его сердцем, а он оставался холодным как камень... Как, - говорил я себе, - в то время, как за один ее поцелуй я заплатил бы всей своей кровью, но он не ощущает своего счастья..." Он попытался представить себе надменного чиновного Воронцова вечером, в халате... домашним, расслабленным, может, даже - ласковым? Обнаженный Воронцов! У него сводило горло. Наверное же, он что-то говорит ей? Должен говорить! Возможно, и она что-то... Возможно, те же слова! Невозможно, невозможно!..
