Борис Голлер - Возвращение в Михайловское
- Ваш брат пренебрегает, по-моему, семейными обязанностями! - изрекал отец за завтраком, как бы невзначай, как дятел, постукивая ложкой по скорлупке яйца. Нарочно говорил "ваш брат", а не "ваш сын" - чтоб не дразнить жену. С женщиной вечные истории. Никогда не знаешь - что может задеть! Он давно женат и знал: семейная жизнь - это не клуб удовольствий. Вот на детей смотрел пристально и без стеснения: нет ли бунта на его корабле?
- Он привык с утра кататься верхом, - вступалась Надежда Осиповна тоном неуверенным, опустив глаза. Тоже старалась избегать ссор. Зачем? Все равно ничего уже нельзя изменить.
- Ему нужно побыть наедине с собой! - вставляла осторожно Оленька. Она так надеялась с приездом брата хоть чуточку расцветить собственную жизнь. Теперь опасалась за него...
- Ну, может... он просто сочиняет? - встревал братец Лев, подавляя смешок. Он прекрасно знал, что Александр стремится увильнуть от семейных трапез. И в себе ощущал эту потребность. Но привык как-то с детства к образу примерного сына. Что поделаешь, брат уродился талантливей его - и может позволять себе больше... хотя он ощущал сходство...
- Мог бы все-таки явить больше внимания - к тем, кто... - Отец хотел сказать: "К тем, кто его кормит". Но побрезговал: как-никак старший сын! Обвел глазами всех и договорил: - ...к тем, кто его окружает!
...Александр впрямь избегал домашних. С утра в полях, на коне - мокрые поляны, проселочные дороги, где под ветром влажные листья охапками осыпают тебя вместе с ворохом капель вчерашнего дождя. В дороге он вдосталь беседовал сам с собой или с теми, кто в мыслях попадался ему под руку. Здесь он был волен. Здесь слова бежали, как строки, и персонажи возникали, как в театре.
Он понял, что почти что забросил "Онегина". Больше месяца. С Люстдорфа? чуть больше? А я, любя, был глух и нем... С того дня, как тучи сгустились над ним - еще в Одессе. Письмо Татьяны так и оставалось не облаченным в словесную вязь. Хотя были уже последующие строки... Столь обрадовавшая его с месяц назад во Пскове догадка - Любовь - Бог (для Татьяны), послание - молитва - теперь казалась незначащей, во всяком случае - никуда не вела. Письмо барышни, к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной... Нечто мечтательное и элегическое. Тут нужен Баратынский - не он!
Два письма. Одно сожжено, другое не написано.
Послание EW из Белой Церкви, где она была тогда с семьей. Как все любящие, он прочел его медленно и пристрастно - как путник в чужом лесу, ловящий на слух шорохи и стуки: пугающие? обнадеживающие?.. Подпись смазана - в виде неразборчивой монограммы. (А чего он хотел?) Спасибо и на том!.. (Кстати, это Раевский придумал звать ее Татьяной - в целях конспирации! Не представлял - кто была Татьяна на самом деле!)
Ожидание в любви всегда больше полученного. Письмо не утолило жажды. (Он даже вышел в темную гостиную, искал кувшин с Арининой брусничной водой - и правда, пересохло горло - и что-то бормотал про себя.) Нет, не мог же он винить ее в том, что письму недоставало нежности и открытых признаний? Она должна была набраться смелости, отправляя его. Надо быть благодарну. Все - между строк, но и между строк чего-то недоставало...
"Как вспомню, что там не будет вас..." Он цеплялся за эти блестки истинного чувства (как ему казалось) и старался наделить их чем-то большим... Мерцание словес. И тонул в этом мерцании.
Сжечь письмо? Она с ума сошла! Оно все еще пахнет ею! Тут он лгал себе. Письмо добиралось долго, на почту попало с оказией - кажется, в Харькове. Штемпель. Кто-то ехал? Или послала слугу?.. И пахло уже только почтовыми трактами и сургучными пакетами. "Занята семьей и домом..." Дольше других, когда листки сворачивались уже, в огне сохранялись эти слова! Весьма утешительно. Влюбленный в замужнюю женщину всегда невольно радуется, узнавая, что она много занимается семьей и домом. Все меньше шансов на еще какую-то случайную встречу. (А муж, как всегда, не в счет!)
Да-да, все правильно! И "время вылечивает все" и "одиночество может принесть пользу... на поприще..." Бывают такие тексты и диалоги, в которых все правильно, только... Говорить это должен был кто-то другой. Кто угодно - ты сам себе - только не она!
- Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность?.. Нежности не было в письме. Что угодно - любезность, - только не нежность! Он вдруг ощутил это явственно. - Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность... Я не могу понять... Разумеется, Татьяна пишет письмо по-французски. А автор только... но вот... Неполный, слабый перевод / С живой картины - список бледный...
...Что-то из романа - все же брезжило в нем. Что-то двигалось - как лодка: от одного берега к другому - незнакомому. Он сознавал, что начал роман спустя рукава, под случайным впечатлением. По наполеоновскому принципу: "Ввяжемся в бой - а там посмотрим!" Помнил хорошо, как родились первые строки и имя героя. Поклонник неги праздной... Негин! О Негин, добрый мой приятель! И вдруг, как удар, как судорога в локте: Онегин! Онегин!.. "Как Чильд-Гарольд, угрюмый, томный / В гостиных появлялся он..." Он даже поддразнивал читателя. Никогда не боялся, что скажут: "Ну, это Чильд-Гарольд!" - сиречь подражание. Пусть говорят! Знал, что все на свете уже было и дело только в словах. Он верил в свои слова, что, раньше или позже, они его выведут к чему-то сугубо независимому.
В библиотеке Тригорского - разрозненные томы из библиотеки чертей в огромном шкафу, в два ряда, попробуй сыщи что-нибудь путное - он нечаянно обнаружил "Валери" - Криднерши, как он называл - Юлии Криденер, оба томика забрал к себе и стал перечитывать. Впервые читал еще в Лицее. "Между тем, когда я впервые ееувидел - Валери, - она не показалась мне красивой. Очень бледна: контраст, который составляет ее веселость, даже ребяческая ветреность, и лицо с печатью серьезности..." Откуда у этой немки или лифляндки такой французский? Впрочем, у нее были хорошие учителя, говорят, даже сам Шатобриан... Странно, что столь пленительная (по рассказам) женщина и писательница становится религиозной кликушей! Кажется, она пыталась вовлечь в католичество самого императора Александра. В итоге он выслал ее из Петербурга - по наущению этого Савонаролы - Фотия.
- Вам, государь, не повезло со страной! Ваши рыцарские замашки требовали Швейцариии. Или хотя бы - Люксембурга. Почему б вам было не заполучить в правление Швейцарию? Я не говорю - Францию, это опасно!
...как лицейский - он хорошо помнил царя. Лицеисты часто встречали его в Екатерининском парке: он прогуливался один - или с кем-то из придворных. Но почти никогда с супругой - Елизаветой Алексеевной. Мягкие черты и рассеянный взор... пожалуй, недостаток воли? Он не производил впечатления счастливого человека.
Как он смог противустоять Бонапарту?
(Перед тем почему-то возникла физиономия конюха. Тот талдычил свое: "Почему нельзя? Обязательно можно!")
- А-а! - молвил царь. - Это ты? Слыхал, пишешь неплохие стихи!
Александр поклонился в замешательстве.
Кроме Фотия, говорят, там вертится еще какая-то графиня Орлова. (Из тех самых Орловых?) Это она свела царя с Фотием.
Александр Павлович был хорошим собеседником...
- Это ты написал оду "Свобода"?
- Я. От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на... а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться! Слабость непозволительная!
Сквозь темные призмы уцелевших листьев пестрело сырое небо. Осеннее небо в России спускается почти до земли - такое большое, такое печальное. Хотелось тепла. Причудливой новизны горных кряжей. Где каждый поворот сулит неожиданное... И моря, моря! Чтобы волны у ног, волны у ног! (У чьих?)
С Криднершей они разминулись в Крыму. Спустя три года, / скитаясь в той же стороне... Она приехала в Крым, он слышал - года на три позднее его. И умерла где-то в Кореизе - в начале уже этого года. Во втором томе - в начале он нашел чью-то надпись: "Мадемуазель Ольге Алексеевой. Увы, одно мгновение, одно-единственное мгновение... всемогущий Бог, для которого нет невозможного; это мгновение было так прекрасно, так мимолетно... Чудная вспышка, озарившая жизнь, как волшебство..." Кто это писал, кому? Кто-то. Который любил! Он отчеркнул ногтем то место в книге, когда в Венеции, на мосту Риальто, граф М. - муж Валери - при де Линаре выражает свой восторг перед какой-то женщиной, тем самым как бы усомнившись в красоте своей жены. "Ну, да... Валери молода, у нее живая физиономия, но ее никогда не заметят!" И де Линар страдает от этого. Прекрасно! И как натурально! "О Валери! Насколько больше любил бы я тебя!" - Это! это самое!..
Он начал размышлять о романе вообще. "Не роман, а роман в стихах дьявольская разница!"- повторял он про себя, хотя и плохо представлял пока, что это за разница. Теперь казалось, что самой мысли о "рано остывших чувствах" и "преждевременной старости души", одной лишь встречи - души невинной с душой перегоревшей - этого мало, мало! План романа по-прежнему смущал его. Конечно, лучше стихи без плана, чем план без стихов, но... Он был в положении человека, который, облекшись в непривычные одежды, не знает, куда девать руки, походка как бы не та...
