Дураки все - Ричард Руссо
Она не хотела, чтобы так вышло? Реймер не сразу понял, что Бекка имела в виду не свое падение с лестницы и не смерть, ведь этого она действительно хотеть не могла. Нет, она не хотела влюбляться в другого. С тем, что она разлюбила его, Реймер со временем даже смирился бы. Разве он с самого начала не понимал, что брак с Беккой – чистая удача и надолго ее не хватит? Но влюбиться в другого? “Постарайся порадоваться за нас”? Как это возможно, если он даже не знает, за кого именно?
За последние год и месяц картины того страшного дня – мертвая Бекка на лестнице, над нею хлопочут санитары и следователи, окоченевшее тело перекладывают на каталку и вывозят из дома, во дворе толпятся соседи, глазеют на происходящее – к счастью, уже поблекли, точно снимки, оставленные на солнце. А вот слова Тома Бриджера, напротив, силы своей не утратили. За сорок лет работы судмедэкспертом у Тома выработался специфический черный юмор. Прибыв на место, он только взглянул на Бекку – лоб будто приклеился к нижней ступеньке, задница торчком – и тут же сказал: “Что, черт подери, делала эта женщина? Спускалась по лестнице, как игрушка-пружина?” Он сказал это не со зла и, уж конечно, не знал, что муж покойной в соседней комнате и все слышит. Самое ужасное, что Бриджер был прав. Бекка действительно так и выглядела – будто перемещалась вниз по лестнице, как игрушка-пружина. И Реймер снова припомнил, как в восьмом классе мисс Берил твердила, что нужное слово, верно выбранная фраза, точное сравнение стоят тысячи иллюстраций. Тогда и Реймер, и его одноклассники думали, что мисс Берил ошибается и все ровно наоборот, теперь же он понял свою ошибку. Когда он вспоминал ужасные события того дня, фраза “как игрушка-пружина” снова и снова крутилась в его голове, а желудок все так же сводило. У этих слов был вкус: желудочный сок на корне его языка. Значение их менялось, ужас сменялся злостью, злость – тоской, тоска… чем? В последнее время, если в мыслях его, не спросясь, мелькала фраза “как игрушка-пружина”, Реймер ловил себя на том, что невольно улыбается. Почему? Уж конечно, не потому что случившееся казалось ему забавным. Он не радовался смерти Бекки, хотя та и задумала сбежать от него с другим. По крайней мере, Реймеру казалось, что он не радовался. То, что случилось с Беккой, нельзя назвать справедливостью ни в поэтическом смысле, ни в каком. Откуда тогда эта постыдная ухмылка? Из каких мрачных глубин его души? “Кто этот Дуглас Реймер?” – задавал он себе излюбленный вопрос мисс Берил.
– Мои дорогие друзья, – выпевал преподобный Хитон, у которого, если Реймер не ошибался, в пределах слышимости не имелось ни единого друга, ни дорогого, никакого, – я утверждаю, что нести миру праведность и правосудие – долг не одного человека, каким бы великим и мудрым он ни был. Нет, эта ответственность на всех нас, на каждом из нас…
Кроме меня, подумал начальник полиции Дуглас Реймер. Сморгнул то ли пот, то ли слезы – сам не понял, что это было, – и почувствовал, что ужасно устал от любой ответственности. Нет, всё же надо сложить с себя полномочия. Сдаться. Признать поражение. И уйти рыть могилы.
Реймер вдруг осознал, что, углубившись в воспоминания о трагической кончине Бекки, вновь сунул руку в брючный карман и принялся теребить пульт от гаража. Интересно, какой у этих штук радиус действия, подумал Реймер. Вдруг прямо сейчас гаражная дверь – или даже несколько дверей, если Кэрис права, – поднимаются где-то в Бате? В Шуйлер-Спрингс? В Олбани? Реймер почувствовал, что улыбается этой откровенно абсурдной мысли, представляя, как любовник его жены, говнюк этакий, смотрит, как дверь его гаража поднимается, опускается, поднимается снова, и осознает: тот, кто это делает, рядом и вооружен.
Не такого ли компромисса он хотел? Бросить работу, для которой не создан, но сперва выяснить, чей это пульт, и показать этому жалкому негодяю, что он попался? Если бы Реймеру удалось разрешить одну лишь эту загадку, он оставил бы всё остальное – ответственность и добродетель, обязанности, долбаных ирокезов в гибких и мягких мокасинах и прочий блаженный бред, который преподобный Хитон пытается им скормить. Ладно, пусть даже переродиться и не удастся, но ведь можно просто жить дальше? Другие делают это каждый день. Он не питает к Бекке ненависти из-за измены. Она, как и его карьера в правоохранительных органах, всего лишь ошибка. И все, кроме него самого, явно понимали это с самого начала. Тот же Джером – а ведь он не хотел быть шафером, это Реймер уговорил его, признавшись, что других близких друзей у него нет, – познакомившись с невестой на предсвадебном обеде, сразу смекнул, что к чему. “Черт побери, Дуги, – сказал он. – Вот это тебе свезло”. Восхищение приятеля льстило Реймеру, он гордился красавицей Беккой. Ну и конечно же, было приятно услышать подтверждение собственным мыслям – что ему улыбнулась удача. Но за восхищением друга таилось невысказанное опасение: такая большая удача не навсегда.
– Существует название, – вещал преподобный, – для тех из нас, кто не берет на себя труд каждый день делать мир лучше и справедливее.
Двенадцатилетняя девочка толкала маму локтем. Мам, посмотри. Вон у того дяди рука в кармане. Что он делает, мама?
– Знаете, какое это название? Уклонист.
Реймер почувствовал, что уже не потеет, отяжелевшая от влаги холодная рубашка липла к телу. Колени тряслись, как желе.
– И те, кто так делает, уклоняются не только от ответственности и человеческой общности, но от самого Господа. Да, друзья, уклонист уклоняется от Бога.
А дублонист дублоняется от дога, подумал Реймер. Тублонист тублоняется от тога.
Мама девочки посмотрела на Реймера с отвращением, но он в кои-то веки не чувствовал за собой вины (которую ему так часто пытались внушить) и кротко улыбнулся в ответ. Снова и снова он нажимал кнопки на пульте, с удовольствием представляя, как где-то поднимается и опускается дверь истинного виновника.
– А что же Бог? – вопросил преподобный Хитон.
Хороший вопрос, подумал Реймер.
– Любит ли Бог уклониста?
Да. Он любит нас всех.
– Нет! – решительно возразил Хитон. – Не любит его Господь.
Ну и пошел он тогда, подумал Реймер, от зноя и богохульства у него закружилась голова. Пусть Богу будет стыдно.
– Потому что
