Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Панайота как ни в чем не бывало продолжала крутить скакалку. И снова горячей волной к вискам поднималось чувство, как будто она стоит в центре мира и все взоры обращены к ней. Она выпрямилась и подняла повыше подбородок. Все, кто той весной видел Панайоту, удивлялись, как она так быстро вымахала. За зиму выросла, как будто кто-то за уши тянул, сделалась на голову выше сверстников. Даже пальцы ее стали длиннее, не говоря уже о руках и ногах, которые она раньше не замечала, а теперь вдруг не знала, куда деть. Эти внезапные изменения доставляли ей неудобства, но по тому, что старухи, например тетушка Рози, при виде ее трижды сплевывали – тьфу-тьфу-тьфу, – а мать прикрепляла к ее одежде изображения Богоматери, синие глазки-амулеты и треугольные обереги-муски с написанными молитвами, Панайота понимала, что изменения эти коснулись не только роста, но и кое-каких других частей ее тела. Об этом же говорили, конечно, и взгляды Ставроса.
– Хватит этой чепухи! – крикнул один из сидевших в кофейне стариков со сморщенным лицом, продолжая при этом перебирать четки. – Сколько уже месяцев они нас спасают. А никто их и в глаза не видел.
– Какие там месяцы, вре? Скоро полвека стукнет, а мы все ждем. Ха-ха-ха!
– Клянусь, они плывут. Мы это от англичан слышали. На набережной все только об этом и говорят. А рыбаки даже видели корабли. Правда, педья[27]?
Мальчишки так и замерли в центре площади, недоуменно переглядываясь. Они-то думали, все в квартале будут эту новость праздновать. Почему же никто не вскочил на ноги и не бросился обниматься со слезами радости на глазах?
– Сынок, Ставраки му! – издалека окликнула Ставроса мать. Она поливала из кувшина красные розы в их крошечном садике перед домом. После целого дня под палящим солнцем земля жадно впитывала влагу, а воздух пах розмарином, как будто после дождя. Их одноэтажный дом выходил на площадь; по беленным известкой стенам разрастались бугенвиллеи, уже раскрывшие свои пурпурные цветы. – Эла, иди сюда, я тебе рубашку сменю. Ты весь вспотел.
Ставрос посмотрел на нее с негодованием. Нашла время рубашку менять! Панайота закусила губу, чтобы не рассмеяться. Не сводя глаз с прыгавшей Адрианы, Минас, в расстройстве оттого, что их известие не вызвало ожидаемого интереса, вышел вперед остальных мальчишек и принялся выкрикивать, тряся при этом колокольчиком, как глашатай:
В Смирне уже фустанеллы[28],
Следом нас ждет Айя-Софья,
Цель наша близко, мы верим,
Зито, зито Венизелос![29]
Его выкрики подхватили и другие мальчишки. Беззубые старухи опять закачали головой, как будто в такт какой-то красивой песне, а девочки подталкивали друг друга и хихикали.
Адриана, прыгая, запуталась в скакалке и чуть не упала.
– Пропала ты, сестрица! – прокричала сидевшая на стене Тасула, младшая сестра Адрианы. – Пропала, втюрилась по уши!
И она запела песню, которую тут же подхватила и сидевшая рядом Афрула, сестра Эльпиники.
Пропаду я от любви, ох, от любви,
Посмотри ты на меня, ох, посмотри,
Солнце ясное мое, ох, ты мое,
Не пройдет моя любовь, ох, не пройдет.
Эльпиника отшвырнула скакалку, подбежала к стене и принялась щипать сестру за ноги.
– А ну, замолчите! Не то я вам покажу!
– Кита, кита[30], сестрица, твой толстячок-то в самом хвосте идет! Солнце ясное Нико му! Ай-ай-ай! Ладно-ладно, молчу. У меня все ноги в синяках, видишь? Вечером покажу маме, посмотрим, как ты это объяснишь.
На этом новом этапе жизни, когда всем правили чувства, Панайота чувствовала себя очень ранимой и одинокой. Иногда девчонки бывали даже более жестоки, чем мальчишки. Что с ней случилось? Проснувшись одним утром, она вдруг заметила, что те песенки про любовь, над которыми она сама всегда потешалась, теперь отзываются болью в сердце. Иногда она даже не могла определить, что именно она чувствует: радость или грусть. Вот они с Эльпиникой и Адрианой покатываются со смеху, и вдруг на глаза набегают слезы. А по утрам ее мучило непреодолимое желание спуститься на набережную и долго-долго смотреть на морскую синеву.
Девочки снова начали прыгать. А мальчишки тем временем, как солдаты, выстроились в колонну и, размахивая вперед-назад руками, двинулись маршем с одного конца площади на другой. От их шагов в воздух поднималась пыль. Не прекращая скандировать, они прошли мимо кофейни, где сидели мужчины и смотрели на них кто безразличным взглядом, а кто и с улыбкой; мимо пекарни, откуда пахло свежевыпеченным белым хлебом; мимо торговца халвой, дремавшего перед питьевым фонтаном на другой стороне площади. Помощник хозяина кофейни выплеснул перед навесом ведро воды. Ставрос в середине колонны тоже вместе со всеми выкрикивал лозунг во славу Венизелоса. Когда они уже поворачивали на улицу Менекше, на которой стоял дом Панайоты, раздался рык:
– Что это, черт побери, за безобразие тут творится?
Голоса мальчишек резко оборвались. Один только Нико, возлюбленный Эльпиники, шедший позади всех, еще пару раз выкрикнул: «Зито, зито!» – но тут же умолк. Скакалка выпала из рук Панайоты, и прыгавшая в тот момент Эльпиника чуть было не упала. Она выругалась, а Тасула и Афрула захихикали сверху. Старухи снова покачали головой.
Панайота ничего этого не заметила.
Она во все глаза смотрела на отца, который на своих длинных ногах быстро надвигался на мальчишек. Черные густые брови Акиса, доходившие чуть ли не до глаз, нахмурились, полные щеки надулись, губы, обрамленные усами, скривились, как у обиженного ребенка. Мальчишки отступали, но возле фонтана он их нагнал, схватил за плечи Минаса, шагающего впереди, и снова прорычал:
– Прекратите галдеж! Бесстыдники!
Панайота хотела сквозь землю провалиться от стыда. Позабыв про скакалку и подружек, она бросилась как можно дальше от отца, в сторону кофейни, рядом с которой сидели старухи: кто на вытащенных из дома стульях, а кто прямо на ступеньках. Одна из них, тетушка Рози, одетая, как и остальные, во все черное, увидев смущенную Панайоту, позвала ее:
– Эла, эла, коритси му[31]. Иди садись рядом со мной. Хочешь мандарин?
В тот момент Ставрос, растолкав мальчишек, вышел вперед к Акису. Ростом бакалейщику он уже не уступал. На его загорелых руках и ногах виднелись тонкие длинные мышцы, и на фоне остальных он выглядел сильным. Но рядом с бакалейщиком все равно казался тростинкой. Акис был высоким и крупным, и в молодости он немало занимался борьбой.
