Молчание Шахерезады - Дефне Суман
– Патрис, Темистоклис, Атромитос, Сириа… Они уже у Лесбоса!
Солнце уже скрылось, и только зеленые луга вдали, где проходила железная дорога, еще оставались освещенными. Мужчины в кофейне, увлеченные игрой в кости, мальчишек даже не заметили. Женщины, которые по своему обыкновению беседовали друг с другом, высунувшись из окон, тоже не прервали своей болтовни. Лишь беззубые старухи, перебиравшие чечевицу сидя на вынесенных из дома стульях, поцокали да головой покачали. Все вокруг было в пыли, но весь квартал окутывал свежий запах зацветших лимонов. Однако ж мать Нико внесла свою нотку: выложила перед дверью рыбные очистки, и в тот же миг крыши ожили – все кошки, с обеда гревшиеся на черепице, помчались на улицу Менекше.
Даже через разделявшее их расстояние Панайота чувствовала исходивший от кожи Ставроса резкий запах соли и пота, и от этого запаха в животе у нее как будто кувыркался котенок. Одет Ставрос был в голубую рубашку с коротким рукавом, и руки его, хотя всего май был, уже загорели. А волосы ближе к кончикам побелели – наверное, от морской соли. Значит, они опять вдоволь наплавались с ребятами. В сердце у Панайоты заныла тоска по всему тому, что она никогда не делала и вряд ли сделает в этой жизни, так как родилась женщиной. До чего, должно быть, прекрасно запрыгнуть в трамвай и ехать куда глаза глядят, а еще лучше залезть в море на первом попавшемся пляже и без устали плыть к горизонту.
Девочки купались только во время пикников, которые устраивали возле бань Дианы, но и здесь они не могли показать всем, что умеют плавать. Им позволялось лишь стоять на мелководье и брызгаться. Пикники эти все равно были одним из любимых летних развлечений Панайоты, и они стали еще веселее, после того как кирья Эфталья в прошлом году купила на улице Френк походную спиртовку. Теперь на пикник женщины несли не только зонты и покрывала, но и полную корзину с кофе, сахаром, туркой, ложками и чашками.
Новая привычка варить кофе на пикниках больше всего была на руку девочкам. В момент, когда их матери, собравшись вокруг крошечной горелки, помешивали кофе, они прямо в платьях, толкаясь, плюхались в воду. И матери, которые до этого то и дело предупреждали непокорных дочек, чтобы те не намочили волосы и одежду, наконец-то – что уж поделаешь? – оставляли их в покое. Вот уж когда можно было наокунаться всласть!
Правда, в конце прошлого лета мать сказала Панайоте:
– Этот год – последний, когда вы так купаетесь. Следующей весной будете уже сидеть рядом с нами, как и подобает девушкам.
Панайота зло сверкнула глазами. Мальчишки-то чуть поодаль за мысом прыгают с валунов!
Теперь прошлое лето казалось Панайоте таким далеким. Уж очень многое изменилось за осень и зиму в мире и в ее собственной душе. Завершилась мировая война – Османская империя проиграла. Некоторые мужчины в их квартале встретили эту новость с радостным волнением, но отец Панайоты, бакалейщик Акис, лишь с тревогой погладил усы.
Впрочем в их дом поражение пришло намного раньше, в Рождество тысяча девятьсот пятнадцатого года, когда в трудовом батальоне погибли ее старшие братья. Эта потеря была настолько велика, что после уже не имело никакого значения, кто в этой войне выиграл, а кто проиграл. В то время как жившие в Смирне выходцы из Европы и местные христиане праздновали вступление в город английских солдат, Акис и Катина поужинали при свете газовой лампы фаршированными баклажанами да пораньше легли спать. Пусть городом управляет кто хочет. Ни одна новость в мире больше не заставила бы ее родителей улыбнуться. Даже спустя четыре года после того страшного известия окна в доме были все еще завешены черной тканью, а Катина продолжала носить траур. И снимать не собиралась. Не было им с Акисом никакого дела ни до победивших в войне, ни до проигравших, ни до судьбы города.
И пока они в безнадежности, тенью повисшей над их душой, проживали день за днем, Панайота верхом на безудержной лошади, подхлестываемой гормонами, стремительно неслась из детства в юность. Прошлым летом в бани Дианы приехала одна немецкая семья. Женщины купались с голыми ногами, да еще и на виду у мужчин. Толкающиеся в воде девочки, мальчишки по ту сторону скалы и даже их матери – все не могли оторвать глаз от длинных белых ног европеек, привольно прыгавших в воду, словно их никто не видел. В тот день Панайота и заметила, что Ставрос, взобравшийся на высокий валун на другом конце пляжа, смотрел не на раздетых женщин, а на нее: на ее красные от солнца плечи и выбившиеся из косы черные завитки волос. Как рыбак, он сидел с голой грудью, без рубашки. Возможно, конечно, что он просто задумался и взгляд его упал на Панайоту случайно, но тогда почему, когда глаза их встретились, он тут же отвернулся? В тот момент Панайоте показалось, что она увидела что-то, что не должна была видеть.
И с тех самых пор сердце ее оказалось в плену чувств, подобных которым она раньше не знала, и при каждой встрече со Ставросом ей чудилось, будто за ней наблюдают. Но и сама она постоянно искала его взглядом: днем у выхода из школы, вечером на площади, воскресным утром в церкви, и в пекарне, и у мороженщика на набережной. Возвращаясь из школы домой, она находила предлог, чтобы сделать крюк и пройти через район Керасохори – там отец Ставроса держал мясную лавку. Иногда – очень редко – парень помогал в лавке отцу или же на велосипеде отвозил мясо какому-нибудь особо важному покупателю.
Но если в результате всех своих стараний и уловок Панайота все-таки встречала по пути Ставроса, она просто отворачивалась и делала вид, что не замечает его. Конечно, ее подружки Эльпиника и Адриана обо всем знали. Если двое, выросшие в одном квартале, вдруг переставали даже здороваться друг с другом, то причиной была либо обида, либо любовь. Либо и то и другое. Но судя по тому, что Панайота постоянно смотрела на свое отражение в витринах и окнах, тут дело было вовсе не в обиде. Эльпиника тоже уже давно вздыхала по сыну рыбака Нико. А Минас Блоха не сводил глаз с Адрианы. Оставалась только Панайота. Вот теперь и она влюблена в смельчака Ставроса.
– Корабли вчера вышли из Кавалы. Сегодня они останутся на ночь в Митилини. А завтра утром,
