Красные блокноты Кристины - Александра Евгеньевна Шалашова
– А почему вы кормите именно эту, если их много?
– Бог его знает, девочка, – отвечает с той же лаской, – и другим перепадает, а как же. А про эту мне все кажется, что это муж мой прилетает. Почему решила, что муж? – а по повадкам, он, знаешь, такой тоже аккуратный был, даже брезгливый, посуду сам мыл, потому что я, видите ли, не так тщательно каждую-то приставшую крошку отскабливала. Ну точно он, один в один. В пятьдесят три года умер, рано. Потому и приношу молочные сосиски, пюре иногда тоже в пакетике, а то он очень любил.
Хочу сразу отвернуться, развернуться и пойти к девятому подъезду, потому что осенний близящийся холодок пополз по коже, нет, я не хочу ничего похожего чувствовать, а к старухе каждый день прилетает муж в облике вороны, хотела бы, чтобы так и со мною сделалось?
Да, хотела бы. Пусть хотя бы так.
– А иногда он не прилетает, – продолжает женщина, – и тогда я просто молюсь, ну, просто чтобы с ним все в порядке было, ну, на свалках, на помойках возле детских садов, на деревьях. Так и молюсь: Господи, сделай так, чтобы с ним все было в порядке, когда он сидит на дереве.
Господи, сохрани его среди всех деревьев.
Когда он предстанет
Почти налетаю на старуху на узкой заснеженной дорожке вдоль подъезда, но она не обращает внимания, зовет кого-то – Гоша, Гоша! И смотрит куда-то, я тоже поворачиваюсь, ожидая, что кто-то прибежит – наверное, собака, черный косматый пуделек с нестриженой челкой. Но пуста аллея под голыми деревьями возле детского сада, из которого сейчас, в восемь вечера, уже все ушли. Может быть, осталась воспитательница последней, замешкалась; охранник никуда не уйдет, достанет из тумбочки сахар в стеклянной банке и чайные пакетики.
Но старуха не унимается: Гоша, Гоша! – и я обхожу ее, и снежно-грязная крупа из-под ног разлетается, брызжет: на мои темные джинсы, на ее длинную юбку и коричневые колготки, или что там, не разглядеть. Извините, бормочу, извините, я не; я ничего не хотела плохого, а только Гошу увидеть, когда он побежит, когда он понесется, когда он предстанет; когда поставит лапы, пачкая старухино пальто.
И уже возле подъезда оглядываюсь, нашаривая ключи в порванном кармане – куда-то далеко провалились и неудобно, но никогда не зашиваю дырки в карманах, все надеюсь, что зима быстрее пройдет, – никого, а все зовет.
Потом с балкона еще нарочно выглянула – нет, никого.
Другие животные
Два года она не пробовала, никого не ела из животных, кожу животных не носила, ничего не брала, что они дают, – ни яиц, ни молока, ни меда. Все думала, что перестанут сниться, перестанут подходить и пугать, лапы класть на колени, в лицо заглядывать и царапать, царапать. Но они не успокаивались.
Тогда она купила пакет обезжиренного молока и сосиски в вакуумной упаковке, села перед телевизором, приготовилась есть. На вкус чувствовала хорошее, не считала себя виноватой.
Травма
Яблоко кислое, ты кривишься и сплевываешь в траву. Бросаешь и недоеденное – за невысокий деревянный забор, где гниющих фруктов теперь множество накопилось. Они плохо падают, все больше рвут прохожие, швыряют. Раньше бы подумала, что съедают маленькие дети, уличные мальчишки, которые в рот все тянут, но теперь нет – слишком привыкли ко вкусу сладких жевательных конфет на языке, даже те, что живут здесь, ночуют в необогретых деревянных домах.
Жалко, ты, расстроенный, ходишь вдоль заборчика, тебе хочется прошлого, вот того яблочного забытого вкуса, странно – такие крупные.
А еще кошек целый двор.
Мы и не за яблоками вовсе приходим, не просто так забредаем – все знаем, молчим. Два года не решаемся завести никого, хотя с детства привыкли – у тебя кот, у меня кот, который потом умер, а родители завели другого, который до сих пор. И здесь просто смотрим, опускаемся на корточки, гладим. И если я спрашиваю – когда? – то ты отвечаешь, что, по-твоему, это жестоко, просто жестоко. У нас маленькая квартирка на девятом этаже, но кот туда точно поместится. Или, не знаю – мы могли бы тогда вечерами больше разговаривать, садиться рядом.
Глажу маленькую беременную кошку, она ласковая привычно – трется о руки, не хочет отходить. Живот выпирает заметно, поэтому она не по-кошачьи неловкая, неуклюжая.
Аня, ты говоришь. Поднимаю голову: кто-то смотрит.
У подъезда стоит старуха с фиолетовой головой, всматривается в нас, щурится.
– Здравствуйте, – ты всегда обращаешься первым, вежливо, заговаривая им зубы, словно бы мы не имеем права здесь находиться, – как у вас тут…
Ты хочешь сказать – красиво, но: обветшалый деревянный забор, запах фруктовой гнили, выброшенных книг, заготовленных на зиму консервированных овощей. Только яблоня и красива по-настоящему, но ты уже спиной повернулся.
– Я смотрю, вам мои кошки нравятся, – говорит старуха.
У нее спокойный голос, рада нам.
– Да, они такие…
Ты хочешь сказать.
– Я к вам сейчас еще одну выпущу, подождите.
Скрывается за дверью, не закрывает. Она легонько отходит от дверного проема из-за ветра – несильного, но настойчивого.
Надо уйти, но невежливо – вроде как нас позвали к чему-то, чему-то сделали свидетелями, будто она ушла за чаем.
Из подъезда выбегает огромная белая собака с розовыми глазами, розовой кожей возле пасти, белыми мокрыми зубами – и я первая кричу, мне первой больно, а еще их всегда боялась, именно я, и выходит, что сама виновата.
Что мы вам сделали, хочу крикнуть.
Это что у вас, это кто…
Ты успеваешь сказать.
Бежим, хватаем друг друга за грязные окровавленные руки, уже под аркой ты оступаешься и почти падаешь, и целую секунду решаю, смогла бы я остаться и умереть вместе с тобой; и когда понимаю, что нет, ты выравниваешь корпус, сжимаешь крепче руку и тащишь за собой – на улицу, прочь, прочь.
Долго смываем кровь в туалете травмпункта, стараясь в зеркале не встречаться глазами. Хорошо нам, что никогда никого не будет – ни собак, ни кошек, ни детей.
Нежилое
Потому что была из тех, кому мерещились тигры и звери, кто всматривался в светлеющий потолок, прислушивался к начинающимся трамваям; и знала, что вот подступает утро, уже нестрашное утро, и проваливалась в сон; а потом удивлялись, отчего днем спит, отчего постоянно днем спит. Возили на обследования, выписывали, ставили. Один раз оставили в темной комнате с присосками на голове – приказывали: моргай/не моргай, прямо сиди.
Они искали что-то в моей голове, но не нашли. Потом перестала вздрагивать, проситься в родительскую кровать, а ведь большая уже была, стыдно. И до сих пор помню страшный момент, когда в деревне надо было ночью идти в туалет – в нежилое темное помещение по лестнице, а справа сеновал, в котором вечно кто-то скребся. Надо было успеть пробежать быстро, чтобы не испугаться.
Мне до сих пор кажется, что в том старом доме кто-то жил на чердаке, и хотя я сейчас могу просто сесть на автобус, вернуться и проверить – не проверяю, не делаю. Как будто дом теперь ему принадлежит и принадлежал, а мне ничего не досталось.
Запутанность
Квантовая запутанность – это связь фотонов за пределами любых известных взаимоотношений. Если бы я писала текст для популярной песни, то в ней обязательно было бы: мы с тобой запутались, как фотоны, у меня болит сердце, когда у тебя болит, что-то такое, только еще нужно зарифмовать. Но я не пишу песен, поэтому оставляю просто так – без смысла и без цели. Мы как трепетные птицы. Мы как спутанные фотоны. Я бы очень долго могла так продолжать.
На расстоянии в тысячу километров чувствую тепло твоей руки, сжимавшей на вокзале мою вечно замерзшую.
Пневмоторакс
Он тяжело дышал ночью. Маша хотела подняться, выйти в трусиках и футболке, спросить – что случилось, не плачешь ли, но он почти наверняка не плакал или сказал у меня все хорошо, иди спать, но спать бы она все равно не смогла. Потому не спала просто так, думала о наволочке,
