Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова
Неужто вид у меня такой заброшенный? Я замужняя дама, мать, у меня интеллигентный муж, солидный, взрослый… очень взрослый. Можно не спрашивать дядюшку Фрейда, он и так просочился во все щели и поры, во все извилины души, во все идеи, тексты, драмы, концепты, сюжеты, краски и даже звуки – сегодня любому школьнику понятно, почему и для чего девочке нужен очень взрослый муж.
Я смотрела, как он продвигался в толпе, и поворот его плеч ясно говорил о том, что меня – как бы это сказать прилично? – обманули. Наивность моя была столь первобытна, что я даже позвонила несколько раз по оставленному телефону. Еще и сегодня при каждом звонке из «службы безопасности Сбербанка» или «следственного комитета», при каждом всхлипе «неместных» резидентов электрички я думаю: А вдруг это правда? Вот сто человек врут, а один – вдруг правда?
Через примерно год на том же месте я схватила тебя за рукав:
– И где же моя корзина с розами?
Я была венчанной женой, и супруг перед Богом никак не давал мне земного развода. Мы с тобой сидели в коридоре суда и ждали своей очереди, ведя неспешную доверительную беседу, приличествовавшую сюжету и обстановке.
– Если тебя слегка подпоить, надарить подарков, наговорить красивых слов – ну поумнее, ты ж не дурочка какая, ты отдашься, сама не заметишь. Ты ж порока не узна́ешь, если тебе его на блюдце поднести с каемкой, ты ж его не видела никогда.
– Так я и не стану разбираться, порок или нет. Неинтересно. Ну вот отдала я тебе сто долларов тогда – я знала, что, может, ты и врешь. Просто решила не разбираться, а поверить. Мне все равно было. То было мое решение. И – вот видишь!
После полутора лет походов в суд мне выдали наконец бледную, каким-то допотопным сиреневым цветом напечатанную справку о разводе.
– Ну и? Ты что, не хочешь разве, чтобы мы теперь поженились? – Этим вопросом он, пожалуй, застал меня врасплох.
Мне даже в голову это не приходило. Он высыпа́л мои шмотки в ванну, когда я раз в две недели собирала их, чтобы уйти навсегда. Один раз я ушла – и вернулась через три дня. Сама. Вещи даже не разбирала. Он писал клятвы фломастером на белой, масляной краски, двери. На последние триста баксов был куплен телевизор. И через неделю продан. Он постоянно терял мою машину, угонял ее, находил, ронял в кювет и отправлял на штрафстоянки. Забирать ее оттуда мне приходилось самой. Я была вынуждена занимать у подруг деньги, которые мы не могли отдать. Он двинул мне в челюсть ногой – аккуратно прицелившись. Часами он делал вид, что разговаривает со своей бывшей. Уходя, клал на грязную тарелку две вилки, чтобы я думала, будто они ели вдвоем из одной тарелки. Он скрывал от меня много такого, чего я не могла себе и представить. Он верил мне безоговорочно.
Проще быть таким, каким ты себя уже знаешь. Не пробовать волчьих ягод, не смотреть по сторонам. Выбрать себя один раз, запомнить и больше не думать об этом, не знать, каково это, – быть иным. Теперь, вернувшись, я это точно знаю.
В один прекрасный день я набираю номер и говорю: «Знаешь, этой ночью я была с другим», – и твой слух и мозг зависают, ты не можешь поверить – ни тому, что это правда, ни тому, что я могу врать. Я научилась у тебя лгать, чтобы мстить и мучить. Ты тем временем научился верить в то, что для меня это невозможно. Ты умер, так и не разобравшись.
Мы к этому времени уже расстались. Приворотный яд выдохся, силы тоже. Любовь на уничтожение, длившаяся бесконечных два года, закончилась в одно мгновение. Однажды утром я снова собрала свои сумки и просто сказала: «Ну все, я пошла. Нет. Я больше не вернусь. Это точно».
И тут мой мошенник, мой инструктор по парашютному спорту, мальчик мой, которому жить оставалось меньше четырех месяцев до своих двадцати девяти, любовник, равных которому я более не встречала, сволочь, предатель и кобель, каких мало, клинический бордерлайн и психопат, он молча взял мои сумки, погрузил их в мою машину и отвез меня сюда. В эту квартиру. Мы поднялись на этаж и стояли с сумками перед дверью. Его колотило, меня тоже. Он сказал, что будет ждать. Я не ответила. Вернувшись с дачи через два дня, я обнаружила, что сумки, оставленные мною в коридоре, исчезли. Ближайший месяц я жила в одних джинсах, футболке и с парой трусов, которые брала с собой на дачу. Мне было так спокойно: я теперь знала, что даже не подумаю звонить, искать свои шмотки, что-то обсуждать. Нет. Нет, и все.
– Ты больше не уедешь? – спрашивал сын.
– Нет, не уеду.
* * *
В психушке коридоры были широкие, с полами грязно-рыжего, с проплешинами кафеля, в сортирах голые, без дверей проемы – в глубине маячили неясные фигуры. Колонны центрального фойе увивали плющи и лианы, рекреацию загромождали огромные листья пальм, фикусов и монстер в кадках. Экзотические растения любят подобный – тяжелый, застоялый, жаркий – дух. Им это напоминает родные джунгли. На скамейке под пальмами сидели интеллигентного вида старуха и высокий тощий псих в синей робе, с выпуклым узким лбом и глазами навыкате. Рядом с ней стояла объемная сумка – видимо, с продуктами. Он поедал блестящую, мокрую от жира куру, жадно, по-черепашьи кусая, заглатывая пищу. Мать смотрела на него внимательно, держа наготове салфетку и ломоть хлеба. За решеткой, отгораживавшей отделение, держась за прутья, приникали к ним, тесня друг друга, бритые люди в синих робах. «Женёк, Женёк, – кричал один. – Косточки оставь! Оставь косточки, Женёк!» Из глубины раздавались гортанные голоса и смех, звук телевизора.
В наркологическом отделении было чисто, бело, закрытые двери, светлый линолеум, скрадывающий звук шагов. Доктор беседовал со мной добросовестно, долго. Не надо было мне приезжать. Не пришлось бы столько раз говорить «нет»…
– Вы родственница?
– Нет.
– Он говорит, вы единственная родственница, близкая.
– Нет. У него есть мать, сестра, отец. Я ему – никто.
– Ему необходимо присутствие близкого человека. Вы готовы с ним быть? У нас есть поддерживающая программа также для родственников.
– Нет. Я не готова. Мне не нужно.
– Его курс лечения заканчивается, вы готовы его принять после больницы?
– Нет.
– Вы поддерживаете отношения с его матерью, сестрой, отцом, сможете передать им информацию?
– Нет, не поддерживаю, не смогу.
Отца своего он называл батей и лучшим другом. Однажды
