Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова
Маленькие мосты через канал не так были освещены, как Каменный или Чугунный, набережные их тоже были пустынны. Целые кварталы – полузаброшенные, темные. Теперь там, Анна говорит, модный район, рестораны и отстроенные заново, подкрашенные жилые дома. Озерковские и Садовнические набережные и улицы, Большая Татарская, Овчинниковские переулки. Вот здесь, в Малом Овчинниковском, был второй наш московский адрес после Арбата. Тут с нами жил кот – серый лохматый Мишка, любимец хозяина, сгинувший потом где-то в замоскворецких переулках. Тут мы вдвоем ходили искать его по дворам, по помойкам и не нашли. Тут я слушала рукопись того, первого романа, разошедшегося в машинописной версии. Казалось, счастье уже есть, но вот-вот начнется настоящая, большая жизнь, общая на двоих.
Вдруг силы покинули меня, дыхание сперло, сердце заколотилось. Я остановилась, не в силах идти, взялась за стену дома. К горлу подступили не то слезы, не то ужас, я задыхалась. Перед глазами поплыли черные круги, смутно я увидела темную фигуру, быстро приближавшуюся, шаги часто стучали, близились, и вдруг сверкнул нож. Взмах был прямо ко мне, по дуге, снизу вверх, удар проткнул плащ, я услышала хруст ткани, ощутила острую боль между ребрами и упала с мыслью: вот я и умерла.
Очнулась я на том же месте. Не знаю, сколько прошло времени, но люди в переулке так и не появились. Оглядела плащ – дыры не было. Крови тоже. Я просто встала, отряхнула одежду и пошла, до дома оставалось совсем немного. Больше я не бродила ночами. С той «смертью» действительно умерла часть меня – и мне без нее стало легче.
Анна
2021–1976–1995 гг., Москва
– Вот принесла черешню тебе.
– О, черешня… хорошая черешня… тут я рискую все один съесть и обожраться.
– Я тебе и принесла, так что ешь. Только смотри, чтобы животу вреда не было.
– Это от вишни, от черешни нет вреда. Вот в Молдавии эти деревья… усыпаны.
– Да, там еще персики, мы в трудовом лагере их собирали. А потом кидались ими.
– Ну персики, да… да чего там только не было…. Сады так сады. Молдавия, да…
Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, —
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
Отец выделяет «в Молдавии» голосовым приемом опытного ритора и лектора. Только голос у него теперь сипит, старческая мокрота мешается, заставляет откашливаться поминутно. «В Молдавии, м-да…» – еще раз повторяет он.
– Я его тоже, кстати, вспоминала недавно. Публия Назона…
– Да, Публий Овидий Назон…
– Где ж он там степи-то, кстати, взял… Пушкин в смысле.
– Ну как же – там лесостепи, почему же… Пушкин точен был всегда, не позволял себе приблизительности. Во всем был точен. И в критике в том числе – краток и точен. Про Грибоедова сказал – растащат на цитаты, так и растащили же. М-да, черешня вкусная… Да что ты там все делаешь?
– Да вот пытаюсь отмыть хоть немного… тут вот кастрюля…
– Ах, кастрюля… Надо сказать, Молдавии досталось, конечно, от Пушкина. Х-ха, да… «Проклятый город Кишинев! Тебя бранить язык устанет»… Ну и так далее….
– Да, там дальше еще про Содом что-то…
– Ну да, ну да.
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом.
Но с этим милым городком
Я Кишинев равнять не смею,
Я слишком с Библией знаком
И к лести вовсе не привычен.
Содом, ты знаешь, был отличен
Не только вежливым грехом,
Но просвещением, пирами,
Гостеприимными домами
И красотой нестрогих дев!
Ну и дальше сравнения все не в пользу Кишинева, да…
А я вот был председателем секции молдавской литературы. Учил их патриотизму. Они все – мы румыны, мы румыны… я говорю – ну каки-и-ие вы румыны, ну мать вашу так, ну какие румыны. Румынию придумали в девятнадцатом веке по разным там политическим мотивам… А Молдавия – древняя страна, старинная… Нет – мы румыны. Ну да и черт с вами, говорю.
– Хм. Ну я пойду.
– Так что, то есть ты совсем поехала?
– Да, поеду. До дому еще добираться…
Поговорили. Думала напомнить про свой день рождения, да незачем. Да и сама, честно говоря, забыла.
* * *
Что ты чувствуешь? Когда сидишь у своего подъезда на лавке, смеркается, ты видишь свое окно на первом этаже, но не идешь домой. Ты не пошла вовремя, когда звали, было так весело и необычно кувыркаться в аккуратном городском стожке травы на газоне перед подъездом. Вон она, эта копна, ее еще можно различить в сумерках. А теперь тебя не пускают. Папа сказал: надо было идти, когда звали. Иди-ка попрыгай теперь. И что? Ну, буду сидеть, пока не позовут. Все равно пустят. Только противно. Обидно. Ничего плохого я не сделала. Мне просто было весело. Я не чувствую себя одиноко. Я чувствую себя глупо, стыдно и зло. Никакой детской травмы. И никакого урока на будущее, даже не думайте, не дождетесь.
* * *
Лучшие годы помещаются в одну фразу. Я рано вышла замуж, родила, изменила и убежала. Отсчет лет? Ну лет тридцать назад. Чуть меньше. Где-то между окончанием филфака и Нонкой.
Мошенник глядел мне в глаза карими своими, вишневыми: «Девушка, да мне на вечерние прыжки надо, да я ж инструктор по парашютному спорту… гайцы остановили, а я все документы в сумке дома забыл… а мне на прыжки!.. и деньги забыл… Мне бы долларов сто откупиться. Вы мне оставьте свой телефон, и я вам свой скажу, я вам вместе с деньгами завтра букет красных роз пришлю! В корзине! Сто штук». А брови…
