Избранный - Бернис Рубенс
Норману было пять, ей на год меньше. Он познакомился с мальчишкой-поляком, который недавно переехал в их район; месяца через три крепкой уличной дружбы Норман привел его в дом, и оказалось, что оба бегло говорят по-польски. Миссис Цвек давно подозревала, что ее первенец особенный, а теперь решила всерьез взяться за его образование. Нашла репетитора по французскому. «Культурный язык, французский, — говаривала она. — Хорошие люди французы», — не то что поляки, полагала она, чья житейская философия, то бишь отношение к евреям, сущее варварство, и язык у них наверняка такой же. И Нормана отправили учить французский, благородный язык, которым он без труда овладел к шести годам. К семи свободно изъяснялся по-польски, по-французски и по-английски, вдобавок к ивриту с идишем, которые между делом перенял от родителей.
Норману шел девятый год, когда миссис Цвек, провидчески запрещавшая учить немецкий, в конце концов уступила, поскольку «любое знание — сила, даже знание немецкого языка», и Норман с презрением, унаследованным, очевидно, от матери, отказываясь признавать трудности и тонкости языка, овладел им еще быстрее, чем остальными. «Мой сын, лингвист, — так представляла его всем миссис Цвек. — Скажи что-нибудь по-французски», — и, когда он фразой-другой подтверждал свое знание, просила сказать что-нибудь на каждом из языков. Со всей страны съехались журналисты, вооруженные фотокамерами и блокнотами, и вскоре имя Нормана Цвека вошло в поговорку.
— Сколько же ему лет? — дивились журналисты.
— Девять, — с гордостью ответила мать, в последний раз назвав истинный возраст сына. В дальнейшем с каждым новым языком, который осваивал Норман, он терял год, так что, когда он сложил в голове итальянский, испанский и русский, ему, вопреки всему, что писали в газетах, поскольку память читательская коротка, было не двенадцать лет, как на самом деле, а девять.
— Всего девять, — сияла миссис Цвек. — Что за сын у меня!
А потом Норман отказался учить языки. Ему надоело служить цирковым уродцем, ему хотелось быть двенадцатилетним, как прочие мальчишки округи. Рабби Цвек его понимал.
— Разве плохо знать девять языков в двенадцать лет? Всё равно он очень умный, — говорил он. — Пусть мальчик живет на свои двенадцать.
Но миссис Цвек была неумолима. Слишком поздно отбирать у сына первородство. Не может же он в одночасье прибавить три года. Это поставит под сомнение всё, что она столько лет о нем рассказывала.
— Мне наплевать, что он не хочет больше учить языки, этот никчемный лентяй, если я сказала, что ему девять, значит, ему девять, в следующем году, Бог даст, ему исполнится десять, и так далее и тому подобное, дай ему Бог долгих лет жизни. Успеет еще повзрослеть.
— А как же Белла? — спросил рабби Цвек.
— Белле восемь, — отрезала миссис Цвек.
— Ей одиннадцать, — с предельной честностью напомнил рабби Цвек, — и она не скажет тебе за это спасибо.
— Ты хочешь, чтобы она была старше Нормана, хотя все знают, что он наш первенец?
Рабби Цвек замолчал. Жена не собиралась уступать, и он понимал почему. Ради спасения собственной репутации ей приходило поддерживать иллюзию, которую она же и создала.
— Но как же бар мицва? — осмелился спросить рабби Цвек. — Хашема[15] не обманешь.
— Он поймет, — уверенно сказала миссис Цвек. — Мы же всё равно устроим бар мицву, какая разница когда?
— Не нравится мне это, — признался рабби Цвек.
— Хочешь выставить меня дурой? — крикнула она. — После всего, что о нем писали в газетах?
Тем и кончился спор. Как ни протестовал рабби Цвек, как ни отказывался Норман учить языки, а тринадцатый день его рождения, вопреки традициям, прошел незамеченным. И лишь на шестнадцатый, когда у него уже густо росла борода, ему позволили заключить завет с Богом.
Завтракали в то утро поздно и урывками. Миссис Цвек пыталась нарядить Эстер, младшую, семилетнюю — по любым сведениям — балованную Эстер, которой материнская арифметика не коснулась. Потом миссис Цвек нужно было собраться и доделать холодные закуски. Она поправила шляпку, сшитую к торжеству, и вышла на кухню к остальным. Погладила Нормана по голове, хотя он уже значительно перерос мать.
— Сегодня твой день, — сказала она, — ты станешь мужчиной. Мой сын, лингвист, — привычно добавила она, — уже мужчина.
— Я три года мужчина, — прошипел он. — Кто тут кого дурачит?
Рабби Цвек шикнул на него: не хотел ссор.
— Идем уже. Поздно, — добавил он.
Белла, чьи ноги до этой минуты скрывал стол, направилась к двери.
— Ой-вей, — простонала миссис Цвек, — что у тебя на ногах?
— Чулки, — с дрожью в голосе ответила Белла. — Шелковые чулки из твоего комода.
Миссис Цвек ахнула.
— Мне пятнадцать лет, — напомнила ей Белла.
— Тебе двенадцать! — крикнула миссис Цвек. — Слышишь? Двенадцать! На будущий год, даст Бог, тебе исполнится тринадцать. Иди надень носки. В твоем возрасте — и чулки! Успеешь еще вырасти. Поверь мне. Иди переоденься, — взвизгнула она.
Белла заупрямилась, несмотря на испуг.
— Белла, — мягко сказал рабби Цвек, — в конце концов, какая разница?
— Нет, — ответила Белла. — Если мне нельзя идти в чулках, тогда я вообще не пойду.
— Переоденься. Слышишь? — прогремела миссис Цвек.
— Нет.
Не успела она ответить, как миссис Цвек влепила ей пощечину, потом другую, третью: ведь ее родная плоть и кровь собиралась с позором распустить полотно фантазии, которое она так усердно ткала все эти годы.
— Иди, Белла, иди переоденься, — взмолился отец. — Видишь, как ты расстроила маму. Белеле, ради матери, иди переоденься.
Белла замялась в дверях, и Норман сказал:
— Ради Христа, Белла, иди надень носки.
О Белле и ее чулках вмиг позабыли: ведь это такая мелочь по сравнению с вопиющим богохульством ее брата.
— Никогда в моем доме такого не было, — прошептал рабби Цвек.
— Да еще в день его бар мицвы, — в тон ему добавила миссис Цвек.
Рабби Цвек встал, занес руку над сыном.
— Возьми свои слова обратно, — прогремел он. — Такое в моем доме. Дожили.
Миссис Цвек остановила
