В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
Но вот, продолжал репортёр, дамы присоединяются к синьорам в зале морских фресок. Провера скромно входят в числе последних. Племянник епископа видит Альду, его глаза загораются, он бросается ей навстречу, но побагровевший дядя, Его Преосвященство, не в силах поверить своим глазам, железной хваткой сжимает руку Медардо и удерживает рядом с собой. Капитан Ветти, дон Косма, направившийся было к Иде, тоже останавливается на полпути. По рядам синьоров пробегает негодующий ропот. Дамы, в том числе все три Провера, не понимают, не могут ничего понять. А господа, добавляет газета, никак не объясняют причин своего возмущения.
К этому моменту я тоже не могла понять, как же синьоры, ни разу не бравшие в руки иголки, с первого взгляда заметили то, что ускользнуло от внимания их жён, – домашний покрой платьев, и почему они так долго не могли этого объяснить. Всё-таки права была бабушка: эти птицы высокого полёта совершенно непостижимы.
Впрочем, репортёр, заинтриговав читателя, тотчас же объяснил причину, совершенно иную и куда более серьёзную, чем та, которой я опасалась. На самом деле никто даже и не заметил, что платья сшиты дома, а не в Париже. Честно говоря, именно всеобщая уверенность в том, что они доставлены из французской столицы, и стала главной причиной скандала.
Возмущение и гнев синьоров вызвали не крой и не строчка, а ткань, восхитительная парча с экзотическим узором, над которой целый месяц трудились наши пальцы. И в чём же оказалось дело? В том, что она безошибочно напомнила им знаменитую обитель греха, всем известный дом терпимости, о существовании которого их верные жёны, а уж тем более королева, даже не подозревали.
Как позже выяснилось (репортёр об этом не знал и написать, разумеется, не мог, но я сразу заподозрила неладное), Тито Люмия, не поставив в известность несчастных Провера, а, может, и сам того не зная, поскольку был почти неграмотным и газет не читал, купил с одного французского корабля остатки тканей, несколько лет назад использованных для оформления «японской комнаты», гордости самого роскошного парижского дома терпимости под названием (вот его я переписала из газетной вырезки) Le Chabanais[7]. Мужчины всей Италии, Европы и, больше, цивилизованного мира были прекрасно осведомлены об этом месте или, по крайней мере, наслышаны о его славе. Мы же, женщины, узнали о его существовании во всех мрачных подробностях лишь со страниц сатирической газетёнки. Это был самый известный бордель Европы, который часто навещали миллионеры, коронованные особы, самые модные богемные художники, а также все те, кто мог себе это позволить, – возможно, хотя бы один раз, из любопытства, как это случилось с некоторыми из наших земляков, ведь минимальная сумма за вход составляла целых пятьсот франков. У наследника английского престола была в Le Chabanais собственная комната с изящной мебелью и позолоченной бронзовой ванной в форме корабля с носовой фигурой в форме лебедя, которую он наполнял шампанским и купался обнажённым вместе с одной или несколькими постоянными обитательницами «пансиона». Другие комнаты, предназначенные для «обычных» клиентов, были оформлены с использованием различных экзотических мотивов: мавританских, индийских, средневековых, русских, испанских и, разумеется, японских, причём оформление японской комнаты оказалось настолько роскошным и прекрасно исполненным, что получило первый приз в области декоративного искусства на Всемирной выставке 1900 года, а его фотографии появились в нескольких иллюстрированных журналах (хотя и не из тех, что доставляют в приличные семьи). Ширмы, шторы, покрывала и даже балдахин над огромной кроватью – всё было сделано из той же украшенной цветами сакуры парчи трёх разных цветов, что и три платья семейства Провера. И рисунок этот, как было указано в каталоге выставки, являлся уникальным, оригинальным и отдельно запатентованным.
«Как же могла одна из самых почтенных и уважаемых семей нашего города получить в своё распоряжение эту ткань?» – спрашивали синьоры, а следом за ними и газета. Может, адвокат Бонифачо Провера имел какой-то интерес или владел акциями Le Chabanais? Или даже, как кое-кто намекал, обе синьорины, покидая город под предлогом «духовных упражнений», отправлялись вместо этого в Париж, чтобы на время посвятить себя древнейшей профессии? Но зачем же тогда они надели эти возмутительные и компрометирующие платья на королевский приём? Неужели пытались за что-то отомстить монархии? Может, в адвокате взыграл его прежний республиканский, мадзинистский дух, и он сознательно желал нанести публичное оскорбление суверену?
Обо всём этом, повторял репортёр, и шептались знатные синьоры, собравшиеся в расписанном лазурными морскими фресками зале. Большинство из них сразу узнали ткани, поскольку, будучи в Париже, видели их собственными глазами, – в том числе и Преосвященнейший Владыка епископ, которому подобная прихоть тоже однажды взбрела в голову (на этой детали газета, будучи сатирической и антиклерикальной, настаивала с особым удовольствием). По той же причине их узнали и сановники королевы, приехавшие с ней из столицы. Единственным, кто не знал ни о существовании борделя, ни о его оформлении, оказался бывший семинарист Медардо Беласко, в отличие от своего дяди-епископа серьёзно относившийся к шестой заповеди. Но, как бы то ни было, ни он, ни капитан дон Косма Ветти не могли позволить себе обручиться с синьориной, на которую пала тень такого чёрного подозрения, равно как придворные сановники не могли допустить, чтобы эти три женщины осмелились приблизиться к королеве, оскорбив тем самым Её Величество.
Два гренадёра в парадных мундирах в мгновение ока выставили синьору Терезу с дочерьми из префектуры, хотя попытка сделать это незаметно оказалась, к сожалению, безуспешной. Ничего не понимающий адвокат последовал за ними, сгорая от унижения. К счастью, королева находилась в соседнем зале и не заметила всех этих манёвров, поэтому остаток вечера прошёл по первоначальному плану.
Но в кулуарах, как и ожидалось, разразился
