Марианская впадина - Ясмин Шрайбер
Я представления не имею, как случилось то, что произошло потом, но… я разревелась. Гельмут стоял, уставившись на меня, Джуди беспокойно переминалась с лапы на лапу, а я понять не могла, что со мной. Я рыдала, всхлипывая, роняя слезы на помидоры. Гельмут протянул руку, забрал у меня доску с помидорами, потом пошел к машине, оторвал кусок от рулона бумажных полотенец и протянул его мне. Я взяла и продолжала лить слезы, только теперь в бумажное полотенце. Плечи сотрясались от рыданий, я вся дрожала: все шлюзы открылись. Гельмуту стало неловко.
– Ну… В общем, я не хотел. Не так уж плохо и кусочками, – пытался он успокоить меня.
Я только отмахнулась, показывая, что это не из-за него. Джуди подошла и сначала зарычала – похоже, ей все это было слишком, – а потом неуверенно начала лизать мне ногу. Поскольку моего состояния это не улучшило, она села рядом и с укором уставилась на меня, как будто хотела сказать: «Ладно, Паула, я пыталась и испробовала все, но у меня такое чувство, что ты даже не стараешься. Я уже и ногу твою проклятую полизала. Возьми себя в руки, черт подери! Чего тебе еще надо?»
Гельмут наблюдал за моими рыданиями, а потом принялся разрезать мои четвертинки помидоров на мелкие кубики.
– Знаете, что я сделал, когда Хельга умерла? – начал он.
Я помотала головой.
– Я покрасил свою спальню в зеленый цвет. Я ненавижу зеленый, но когда позвонили – ну вы знаете – я поехал в строймаркет, посмотрел, какие есть варианты, остановился на одном, прикинул, сколько мне понадобится, купил валики, кисточки, другие принадлежности и поехал домой. А потом покрасил спальню зеленым. Оттенок ужасный, даже лягушонок Кермит чувствовал бы себя там неуютно. Кошмар. В общем, я не знаю, почему я это сделал. С тех пор у меня шторы в спальне всегда закрыты, чтобы этот ужасный цвет не видеть.
Я вытерла себе мокрым полотенцем лицо.
– А я съела банку майонеза. А потом меня вырвало, – сказала я сдавленным голосом, – ну, когда мама позвонила и сказала, что мой брат утонул. Я нажала отбой, а вообще-то я как раз в магазине была, села на улице на бордюр, вытащила из пакета банку майонеза и всю ее съела – пальцем из банки. Потом я блевала в сточную канаву и ревела. Я потом еще сельдерей в себя запихнуть пыталась, но он такой волокнистый был: не получилось.
Гельмут кивнул, как будто это было совершенно нормально, и меня это как-то успокоило. Друзьям или родителям я всего этого не могла рассказать. Все обо мне, не переставая, беспокоились и наблюдали за мной, как за инфузорией-туфелькой под микроскопом, готовые при малейшем проявлении ненормального поведения – что бы они под этим ни понимали – тут же начать беспокоиться обо мне, и непременно мне об этом сообщали. Если скорбь имеет свой язык, то сейчас я в первый раз в жизни встретила человека, который говорил на этом языке так же свободно, как и я, только на другом диалекте.
Гельмут, кажется, думал примерно то же самое.
– Большинству людей такие вещи не расскажешь, особенно в моем возрасте: все начинают думать – это старческое слабоумие.
– Да.
– Скажете, я маразматик?
Я помолчала, размышляя.
– Не то чтобы… ну, может, чуть-чуть. А что это означает, если серьезно?
– Что у тебя не все дома, сказал бы я, – задумчиво ответил Гельмут.
– Ну, тогда я тоже маразматик.
– Я тоже так думаю, немножко есть, если честно. Во всяком случае, пары винтиков у вас точно не хватает, – немного улыбаясь, добавил он.
– Да.
– У Хельги тоже не все винтики на месте были, – продолжал он. – Когда умерла ее кошка, она устроила похороны: настоящие, с оповещением, поминками и так далее. Почти все пришли, потому что Хельга тоже на все поминки ходила, понимаете? Мне пришлось речь готовить, хотя я не люблю всего этого. Но для нее я это сделал. Естественно. Для нее я все делал, – он был очень спокоен, когда рассказывал, даже руки успокоились. – Я сделал гроб: ну, из дерева. Красивый такой, с петлями из латуни и всеми штучками. А на крышке я выгравировал слово Кошка, потому что ее треклятое имя запомнить не мог. Но ей не показалось это каким-то странным, ей даже приятно было. Ну вот, а Робин, это сын наших соседей, вырыл могилу в саду у Хельги. Йоахим даже пригласил людей из музыкальной группы, и они траурный марш играли. Все очень торжественно было. Хельга плакала, все, в основном, опускали глаза от неловкости, потому что думали: Ненормальная! Эта женщина – сумасшедшая! Она такой и была, но для меня она всегда была в порядке, по-сумасшедшему в порядке, так сказать, хе-хе, – он покашлял, и по нему было видно, что настроение у него поднялось. – В общем, мы кошку похоронили, а потом были настоящие поминки. Гитти испекла свой сливочный пирог. Вы бы знали, как она печет. Только бы попробовали. Вы печь умеете?
– Не особенно. Но если любите долгоиграющие печенюшки, то могу.
– Хм. Ну, во всяком случае, потом мы еще надгробный камень поставили: настоящий, по заказу, выглядело изысканно. Все должно было быть как полагается. Есть могила – нужен и надгробный камень. Само собой.
Я кивнула: само собой.
– Дело в том, что Хельга так животных любила. Джуди тоже ее собака.
Теперь мне все стало ясно: Гельмут не производил впечатление человека, который держал бы собаку.
– После ее смерти она мне досталась. Джуди из приюта для животных, как и все зверье Хельги. Она довольно, ну как сказать, своеобразная. Как и ее хозяйка.
Он наклонился к Джуди,
