Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

- Знаете, Ричард Иванович, - совершенно искренне сказал я, - еще немного - и, ей-Богу, - стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-настоящему!..

- Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, - одушевился Ричард Зоркий, - с одной стороны - таки-да: порядочки в наших палестинах, сами видите, странные. Но ведь с другой-то - и у вас там, голубчик, далеко не Германия. И в вашей... м-ме... Черномырдии, незабвенный мой, теория и практика, как... как мой Кузя и финансовая дисциплина! - и тут Ричард Иванович хохотнул и могилкой пахнуло на меня, грешного. Вот и этот А. А., извините за выражение! Казалось бы, - столько дел, воскресай по-хорошему, берись засучив рукава за работенку: тут тебе и борьба с космополитами, и эти ваши... м-ме... нехорошие журнальчики... Как их?

- "Звезда" и "Ленинград".

- Ну, вот видите - как ни крути - опять Ленинград. А звезда-то какая - поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще впереди!..

Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изменился Ричард Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел, окреп, вымолодился, сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные свои очки - на пенсне, стеклышки которого, как то окно в светелочке моей возлюбленной, были непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая луначарско-бабуринская бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались квадратиком, как у т. Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у гражданина Б., Зловредия Падловича, относительно самочувствия которого здесь как-то подозрительно помалкивали.

Тем временем короткий траурный митинг подошел к концу. Четверо ухватливых молодых людей в габардине сбросили бездыханное тело товарища Джанова на трамвайные пути. Скырготнули динамики. Послышался приглушенный бабий смешок, шиканье, щелчок. И наконец - Голос, такой знакомый, уже почти родной:

- Говорыть Штап!

Воцарилась тишина. У кого-то выпал и звонко запрыгал по булыжникам серебряный доллар.

- Рэхион, слухай мой команду! - как на параде гулко, с отголосками загрохотал Дежурный по Куфне. - Приказываю капытану Бэсхвамыльному зачытать мой новый прыказ!.. Пока усе!.. Конэц... отстань, сатана!.. конэц связи!..

Динамик заверещал, раздался подозрительно знакомый хохоточек. На всю площадь опять щелкнуло.

- Р-равняйсь!.. Сыр-рна! - скомандовала трансляция еще одним до боли не чужим голосом. - Слушай приказ Верховного Главнокомандующего. "Во изменение моего предыдущего Приказа, приказываю: пункт три - на территории вверенного мне Укрепрегиона считать вечную память о Жданове А. А. утратившей силу. Пункт два: признать недействительным его физическое тело, личное дело и творческое наследие. Пункт один: доклад товарища А. А. Жданова заменить докладом товарища Р. И. Зоркого "Клеветническая "Химериада" В. Тюхина-Эмского как кривое зеркало пост-Пердегласа". Подпись: ВГСЗУ Мандула - самый старший сержант всех времен и народов"*. Вольна-а!.. Дезинтеграторам приступить к дезинтеграции!

К распростертому на мостовой телу задним ходом подъехали три гэбэшных фургона. Точно питерские помоечные чайки полетели из них, плеща страницами, труды так и не воскресшего идеолога: политиздатовские брошюры, протоколы, постановления, сборники докладов, телеграммы, письма, резолюции...

Я медленно приходил в себя. Ричард Иванович стоял передо мной на коленях, свесив повинную голову.

- Каюсь, наказание вы мое, - горестно шептал он, - виноват-с, не выдержал... м-ме... нечеловеческих пыток Афедронова. Дрогнул, такой я сякой!.. А потом - вы ведь, Тюхин, тоже... м-ме... Ну, помните про плакатик?.. Так что - долг платежом...

Голова у меня подергивалась, совесть поскуливала, как побитая собачонка. Состояние было препакостное.

- А-а, да чего уж там... - прерывисто вздохнул я, помогая подняться товарищу по несчастью.

Через пару - по моим часам - секунд над тем местом, где лежал несостоявшийся соратник Ионы Варфоломеевича вырос высоченный курган макулатуры. Из фургона выпрыгнули два шустрых огнеметчика в куцых маршальских мундирчиках. Засмердело бензинчиком. Зафуркали ранцевые опрыскиватели.

В цистерне "поливалки" отворилась хорошо замаскированная задняя дверь и на свет Божий вылез весь какой-то мокрый и взъерошенный товарищ капитан. Вослед ему вылетела фуражка. Растерянно отряхиваясь, товарищ капитан поднял ее и надел задом наперед на голову. К его чести надо сказать, что к кургану он подошел уже четким строевым шагом. Зазвучала барабанная дробь. Товарищу Бесфамильному подали злосчастный факел. Скрежетнув зубами на всю площадь, он сделал стойку на одной ноге и, наклонившись, поджег.

Слушайте, с чего это вы взяли, будто все рукописи не горят?! Полыхнуло так, что даже метрах в тридцати, там, где стояли мы с Ричардом Ивановичем, чертям тошно стало. Зоркий, знаете, аж за живот схватился.

- Эх! - вырвалось у него. - Эх, жизнь наша - порох!..

Творческое наследие Андрея Андреевича запылало страшным денатуратным огнем.

- Ну и как же это все называется? - глядя на пламя, от которого мне, Тюхину, не было ни жарко, ни холодно, спросил я, Эмский.

- А так... м-ме... и называется: дезинтеграция. Была страна - и не стало. Был человек - глядишь, и тоже нету. Только лагерная пыль по ветру, да бомж на безымянном бугорочке, любознательный вы мой...

- А как же история? - поймав на ладонь листочек, каковой сгорел и не обжег, грустно спросил я. - Его, Андрей Андреича, вклад? А блокада, а благодарная людская память?.. Или та же телеграммка! Как с телеграммкой-то быть, с той самой, Ричард Иванович, сочинской?

- Это от 25-го сентября 36-го года? О назначении... м-ме... Ежова Н. И. на пост наркомвнудела?.. Эх, батенька, экий вы, право, несообразительный! То-то велика беда - телеграммка! Будто без нее и дела не будет!.. В том-то и дело, Тюхин, что - будет! У нас ведь как - все наоборот у нас, не как... м-ме... у людей! Сначала у нас дела - с размахом, с претензией на эпохальность. А потом уж - как водится - решения, оргвыводы, прокурорские проверки. И опять же - дела. Политические, на худой конец - уголовные... Так что эти ваши, голубчик, репрессии - они ведь все одно состоятся. Уж в этом-то можете быть уверены! А что касаемо памяти, суперпроницательный вы мой, так на то и Афедроновы! Вышибут, да и дело с концом!..

В это время толпа еще разок дружно ахнула. Сугубая сила пламени вздела несчастного Апреля Апрелевича с булыжной мостовой. Могу поклясться видел, собственными глазами лицезрел, как он с достоинством выпрямился и простер правую руку вперед! Рот его при этом - открывался и закрывался, глаза моргали!..

- Ишь - опомнился! Поздно, раньше надо было! - недовольно пробурчал Ричард Иванович. - Знали бы вы, Тюхин, как мы с ним намаялись. Мыслимое ли дело - член Политбюро, а по-русски ни бэ, ни м-мэ, ни кукареку. Я уж и так и сяк. Ну, думаю, турок! А он... - Тут у Ричарда Ивановича даже подбородок задрожал. - А он ведь, Тюхин, на поверку-то и впрямь оказался... м-ме... младоазербайджанцем. Потому и Джанов... - Он вздохнул. - А как следствие - А. Ф. Дронов. Кстати, все забываю спросить, он вам ноги на спор не перешибал - вот этак вот - ребром ладони?.. Перешибал!.. Ах, Афедронов, Афедронов! Он ведь, между нами, одного своего товарища сначала оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря по-нашему, по-русски: сначала стукнул, а потом еще и шлепнул!..

- Кузявкина?! - вскричал я.

- Тс-с! - прошипел Ричард Иванович, озираясь. - Нет, душа моя, с вами положительно не соскучишься! А время, между тем...

Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На свои несусветные "роллексы". Было без пяти минут шесть...

- Да успеете, успеете, Тюхин, - поблескивая белыми стеклышками пенсне, сказал читавший мои мысли Р. И. Зоркий. - Еще не вечер, - сказал он, глядя мне в лоб, - да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще и не началась...

Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо, мирное такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно синело над моей головой и в самом зените его, ослепительно сверкая отраженным то ли зоревым, то ли закатным светом, висела самая что ни на есть натуральная, в отличие от того, что творилось вокруг, летающая тарелка.

Грянул "Интернационал"... Впрочем, нет, не так! - тихо и торжественно зазвучал Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен, когда на самом деле, по-польски, он, елки зеленые, - Шопин. Да и не было ни похоронного марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало струнами "Яблочко", под возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий, как мой ваучер, брат близнец Брюкомойников.

Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море, толпе раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволновавшийся товарищ рядом со мной, воскликнув "Эх!", раскусил зашитую в воротничке ампулу. У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые под расписку глаза бережно складывались в специальный стеклянный ящик с надписью: "Все для фронта, все для победы!". В обмен выдавались черные окуляры.