Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
- Вот они... м-ме... новые порядочки, - провожая взором очередного счастливчика, прошептал Ричард Иванович. - Тут, Тюхин, годами корячишься, подличаешь, лжешь, предаешь самых... м-ме... лучших, самых преданных своих друзей... А эти - эвона: раз и в дамках!
Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.
- Хотите, Тюхин, посмеяться? - горько спросил он. - Знаете за кого меня так, в кичмане, приняли?.. Если б за провокатора, хуже... За отца Глеба Якунина...
- Били?
Ричард Иванович молча снял велюровую шляпу. Его стриженная, как у меня под машинку, голова была сплошь в проплешинах. Судя по всему об его голову в камере гасили окурки.
- А бороду они мне по волосочку выщипали, изверги ненавистные, - отвернувшись, прошептал он.
Засвирестели динамики.
- Даю настройку, - голосом Даздрапермы гаркнула трансляция, - раз, два, три... товарища обосри! - и заржала, лимитчица.
- Ну вот. Вот и все, Тюхин. Пора идти против собственной... м-ме... совести. Сейчас, Тюхин, я буду зачитывать свой чудовищный, человеконенавистнический... м-ме... докладец. Еще более мерзкий, чем ваша, с позволения сказать, эпопея... Ага! А вот и Апрель Андреевич догорели, вечная им непамять!..
Я сдернул с головы концлагерную камилавочку.
- Господи, ну а дальше-то что?
- Дальше? Да все то же, голубчик, только - как бы это поточнее выразиться - только в несколько ином, в откорректированном что ли, варианте. Образно говоря: к той же остановочке, но на другом... м-ме... паровозе.
Тут к догорающему пепелищу, пошатываясь, подошел Афедронов. Он расстегнул ширинку и принялся мочиться на огонь. Кий у него был не по комплекции малозначительный, в подозрительных мальчишеских прыщиках...
Или я что-то путаю и это сделал совсем не он, совсем в другое время и не на этом месте?..
Кострище дотлевало. Над площадью Пролетарской Диктатуры мельтешил розоватый, как тутошний снег, пепел. Я снял никчемные очки и вытер скупые слезы обиды тыльной стороной ладони.
А вот глаза, увы, не вынулись. Потрясенный услышанным, я уже совсем было собрался духом выколупнуть их, свои проклятущие, окаянные, но ничего путного и из этой моей затеи не вышло.
И увидел я, собственными глазами увидел я, как выволокли из "поливалки" и под руки повели в фургон бледного, со съехавшим на бок галстуком Ричарда Ивановича. Как оттуда, из цистерны высунулась хохочущая халда Даздраперма. Как она заговорщицки подмигнула мне, мочалка несусветная, и на всю площадь Пролетарской Диктатуры завопила в микрофон:
- К торжественному танцу!.. Побатальонно!.. На одного заклеенного дистанции!..
Глава четырнадцатая В шесть часов вечера перед войной
Тут в моих и без того обрывочных воспоминаниях - досадный провал, какие случаются разве что с крупного перепоя или когда шарахнешься затылком об мостовую. Опомнился я уже у Смольного собора, уже вне строя танцующих государственную мазурку, весь какой-то безжалостно растерзанный, с распухшими, как говяжьи сардельки губами, без часов. И только-то я пришел в себя, как тотчас же впал в новый транс, потому как творившееся вокруг было выше моего, тюхинского, разумения.
Схлопотавший пулю Померанец как ни в чем ни бывало дискутировал со стоявшим на карнизе дома самоубийцей. И ведь что характерно - карниз был тот самый, с которого я спрыгивал в детстве, издавая предосудительные по нынешним временам возгласы.
- Значит, так вы ставите вопрос, - вился смертостойкий недобиток. Значит, вы утверждаете, гражданин... - фамилию я толком не расслышал то ли Крякутный, то ли Рекрутской, - вы утверждаете, что человек создан для счастья, как...
- И опять же - не так! - донеслось сверху. - Для умственно неполноценных повторяю еще раз: человек создан для полета, как чайка Джонатан для человечности!.. Понял, придурок?
- Та-ак... Значит, такая вот постановочка: человек по имени Натан... Что значит - опять?! Я, милейший, при исполнении, а вот вы-то кто? Как-как вы говорите? Чайник?..
- Человеко-чайка, - с трудом сдержавшись, повторил безумец.
- А аргументы?.. Ах, и это имеется! Тогда не тяните - выкладывайте!..
Суицидал выложил из карманов пижамы мелкие доказательства своего более чем сомнительного существования: пачку сухих горчичников, золотую звезду Героя, личное оружие, предсмертную записку. Избавившись от лишней тяжести, Крякутный-Рекрутской перекрестился и раскрылил руки, как ныряльщик.
- Сейчас полечу! - во всеуслышанье заявил он.
- Лети, летальный! - махнул рукой пугающе живучий лектор по распространению.
И смельчак полетел. Тело его тенью промелькнуло сверху вниз и хрястнулось об брусчатку. Ух! - восторженно вскрикнули отпрянувшие свидетели.
- Кто следующий? - обтирая платочком рукав, вопросил Померанец.
Образовалась живая очередь. Один за другим сделали попытки Иванов, Петров и Сидоров. Вслед за ними под веселый смех зрителей на карнизе возник некто Рабинович. Этот полетел почему-то не вниз как все нормальные русские люди, а куда-то вбок и в сторону, как мне показалось, в сторону Ближнего Востока.
Все, кто мог, повыхватывали пистолеты. Началась азартная пальба, но уже в белый свет, как в копеечку. Безродный космополит, по-собачьи загребая воздух руками, успел улететь в свои чертовы палестины.
Я стоял, задрав голову в немыслимо синее, как на рисунке больного ребенка, небо. Ослепительно сияли кресты. Давным-давно, когда все еще верили во что-то, над ними кружили голуби. Белые Скочины турманы. Вспархивали и камнем падали, и снова, трепеща крыльями, взлетали в такую высотень, что даже тюбетейка, Господи, падала с головы. Скоча махал жердиной с розовой тряпочкой на конце, а мы свистели, свистели, как полоумные...
И я засунул два пальца в рот, и хотел свистнуть. И не получилось. Только вытошнило.
- Поздравляю вас, Тюхин! - сказала Захарина Гидасповна из Смольного. - Подобной реакции отторжения можно только позавидовать, не правда ли, Ссан Ссаныч, - обратилась она к державшему ее под руку заместителю.
Ссан Ссаныч, замещавший в то время Захарине Гидасповне мужа, крепко пожал мою мужественную, как он выразился, руку и посетовал на то, что ему лично отторгать решительно нечего. "Но вот то обстоятельство, - сказал он, - что вы, Тюхин, почему-то стоите опять в самом хвосте очереди, и это несмотря на героизм, проявленный под Кингисеппом, а также личное знакомство и даже любовь дорогой Идеи Марксжновны, вот это, Тюхин, не может не вызвать самого решительного протеста с нашей стороны". А когда они оба заметили вдруг, что жизнь, как это ни странно - идет, а часов у меня на руке - замечу попутно, снятых профурой Даздрапермой - нет, она Захарина Гидасповна - вынула из сумочки золотые карманные котлы знаменитой швейцарской фирмы "Мозер" и под аплодисменты вручила мне их с пожеланием дальнейших подвигов и успехов. Я открыл крышку и обмер. И вовсе не потому, что на крышке имела место изящная, с вензелями гравировочка: "В. Тюхину-Эмскому - поэту и певцу от благодарной Партии" - нет, совсем не поэтому. Хотя и это - сами понимаете! Но время, время, которое было на циферблате - 6 часов 01 минуты - оно заставило меня, заполошенно всплеснув руками, броситься к условленному месту и только споткнувшись об лежавшего ничком Померанца - на этот раз шальная пуля попала ему прямо в сердце - только упав и снова взглянув на часы, я сообразил, что паника несколько преждевременна - стрелочка, хоть и бежала вприпрыжку, но совсем в другую сторону, нежели на "роллексах", а следовательно - я успевал как раз вовремя. Чика-в-чику, как говорили в нашем дворе...
...И когда я на цирлах, как шестерка, бля, подошел к заколоченной крест-накрест двери деревянного сарайчика и, обмирая, потянулся к ручке, он вдруг отчетливо, будто стоял за спиной, сказал: "Эх, Тюха-Витюха, давай, что ли, закурим, Витюха!". И я даже, знаете, оглянулся, хотя, конечно же, знал, что этого не может быть, что его нет, что это мне мерещится - я огляделся по сторонам, - мало ли, - и ничего подозрительного не обнаружил, и только тогда - шепотом, правда, чуть слышно, но ведь вслух же, вслух! - ответил ему: "Не курю, дядя Минтемир". "Поди, и не пьешь, секим башка?" - засмеялся он. А мне было не до смеха, я вздохнул и сказал: "Теперь и не пью...". "Совсем яман, - покачал головой Рустемов отец-дворник Гайнутдинов. - Плохо, - сказал он, - ладно хоть помнишь, не забыл..."
И знаете, у меня аж сердце захолонуло. "Да разве ж такое забывается, дядя Минтемир?!" - прошептал я.
Господи, как сейчас помню вытаращенные Совушкины глазищи: "Не, пацаны, честное сталинское! Я это, я открыл окошко впустить Кузю, а оно как раз крадется - темное такое и в зимней шапке. Ну, короче, подошло к Рустемову сарайчику, а он как заорет!.. Кто-кто - Кузя, кот мой... А он, ну призрак который, вот так вот замер и стоит... Короче, стоял-стоял, а потом моргнул, гляжу - а его уже нет. Как растворился!" "Может, в сарай вошел?" - предположил я. "Чудик, там же дверь вот такенскими гвоздьми заколочена! Это оно сквозь стенку просочилось... Ну кто-кто - привидение!.."
