Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Я повесил Тамбовчика... то есть, прошу прощения, трубку.
Итак, времени на раздумье у меня не было. Как не было уже во рту этой их вечно отсасывавшейся идиотской пластмассовой челюсти - афедроновского шедевра с вмонтированным в зуб мудрости шпионским радиопередатчиком. Сия хреновина каким-то непостижимым образом там, в Лимонии, исчезла, заменившись моими, хоть и паршивенькими, но до боли родными зубами. До сих пор меня, Тюхина, томит тайное подозрение, что протез похитил попугай, когда я, Эмский, ахнув от восторга, выронил его на пол. Там же, в Задверье, я обнаружил, что у меня отросли волосы и ногти. Более того бесследно рассосались рубцы и шрамы, восстановилась обрезанная по наущению Кузявкина крайняя плоть, после чего у меня пропал последний, сугубо формальный повод считаться Витохесом-Герцлом. Счастливое открытие я сделал в фанерном сортирчике за домом. Там же, в сортирчике, смаргивая слезы, я перефразировал своего несостоявшегося сородича - царя Соломона, тоже, кстати сказать, человека небесталанного: "И это прошло!" - прошептал я. И тотчас же за оградой сада раздалось лошадиное ржание, не узнать которое я, Тюхин, не мог...
В общем, когда я выбежал на улицу, на моей крутой фирмй была половина шестого. Второпях заведенные, поставленные по будильнику часики - тикали. "Роллексы" шли, и шли они, как ни странно, в совершенно нормальную сторону, то есть - слева направо, как крестилась Совушкина мама Софья Каземировна, католичка или, скажем, как завинчивался мой кухонный кран, из которого совсем еще недавно, в той жизни, вылезали веселенькие персонажи.
Итак, до свидания с фантастическим Марксэном Трансмарсовичем оставалось двадцать восемь минут.
Непредвиденные препятствия начались тут же, у дома. Улица Салтыкова-Щедрина, по которой я, жутко популярный в будущем фантаст В. Тюхин-Эмский, намеревался сломя голову устремиться к Смольному собору, оказалась перекрытой. Поперек мостовой стояло сразу аж четыре танка без опознавательных знаков, с приплюснутыми башнями набекрень.
- Стой! - воскликнул дусик в шлеме, выпрыгивая из танка, как чертик из табакерки. - Стой, стихи читать буду! - И ведь действительно продолжил стихами, стервец этакий!
- Друг, товарищ и брат! - с чувством начал он, - а ну, кому говорю, назад! Не поворотишь оглобли - убью. Потому как таких вот неповоротливых я больше жизни своей не люблю!
По укоренившейся в душе привычке к литературному наставничеству, я указал неопытному стихотворцу на ряд слабых мест в его, в целом, идейно выдержанном произведении. Замечания мои начинающий поэт-баталист аккуратно записал в бортовой журнал танка и, горячо пообещав мне поразмыслить над ними сразу после победы, к Военно-Таврическому саду меня, Тюхина, тем не менее, не пропустил.
Я вынужден был рвануть в обход - по улице Радищева. Но и там, как раз у дома, где мое пресловутое пальтецо взяли на арапа два опереточных фраера, оказалось перегорожено. Я свернул на Саперный, и надо же случиться такой непрухе, именно в тот момент, когда началась атака на бывший молокозавод. С вертолета скинули напалмовую бомбу. Застрекотал "калашников". Ухнула граната. Я, как молодой, подпрыгнул на бегу.
Господи, ты свидетель! Если чего и боялся я в своей тюхинской жизни по-настоящему, так это куда-нибудь опять опоздать!.. Дело в том, что однажды я уже опоздал самым роковым, самым фатальным образом. Я, Тюхин, как и все мои сверстники, опоздал вовремя родиться! Увы, такие эпохальные события, как революция, борьба с врагами народа, война, целинная эпопея, космический триумф - все эти события произошли без меня и только некоторые из них оставили зарубочки на моем, мало-помалу деревенеющем с годами сердце. От одной только мысли, что я не успею еще к одному шапочному разбору, у меня перехватывало дух, а глаза так и метались по лицу в поисках ориентиров и рекомендателей. Хуже всего мне было в те мгновения, когда взор натыкался на часы. "Неужто опять опаздываю?!" - ужасался я, торопясь дописать очередной шедевр. И представьте себе - предчувствие меня не обманывало. Какой-нибудь Кондратий Комиссаров опять опережал меня! А посему, когда у Сытного рынка я мельком глянул на свои до удивления правильные, у меня просто полезли на лоб глаза. Я даже, грешным делом, подумал, что хваленая фирмб остановилась! Но в том-то и дело, милые вы мои, что часики тикали. "Роллексы" шли, правда, шли они как-то совершенно не по-нашему: за одну ихнюю секунду я, в принципе уже далеко не спортсмен, успевал пробегать черт знает сколько!..
Именно тогда, во время этого ненормального забега, меня впервые ошарашила пронзительная догадка. "А что если, - лихорадочно подумал я, что если они нашли способ регулировать не только, скажем, рынок, но попутно - и время на его регулировку отпущенное? Как, к примеру, рождаемость, или прицел на маузере, или те же - шут их побери - импортные часики?.. Ну ведь не мог же я, товарищи дорогие, пролежать пластом один год и двадцать девять дней ни разу - подчеркиваю - ни разу! - не поднявшись в туалет ну хотя бы по малой нужде! И ведь это после того, как громила Афедронов откорректировал не только мои глаза, но и, разумеется, почки... А из этого следует, - продолжал размышлять я на бегу, - из этого со всей очевидностью следует, что кому-то очень нужно, чтобы я, Тюхин я этакий, обязательно, всенепременно, кровь из носу - но успел на свидание с Вовкиным-Морковкиным... Ну ведь логично же, а, Тюхин?..
Увы, с логикой у меня всегда были нелады.
На углу Некрасова и Греческого меня взяли. О, если бы на Литейный, если бы!.. Меня взяли в действующую армию.
Там же, в скверике с памятником поэту мести и печали я прошел ускоренный курс переподготовки. По окончании мне вручили новехонький "стингер" и отправили на фронт, в район Псковско-Нарвской дуги. Ну и задали же мы им жару под Кингисеппом!.. Потом начались неудачи. Окружение, контузия, плен... Не буду утомлять вас печальными подробностями. Да я и сам, честно сказать, мало что помню из-за контузии. Ну - допросы, бараки... Дожди... Помню, как у этого рыжего, забыл фамилию, вышибло последний ахнарик. Он нагнулся к моей зажигалочке прикурить, а она, пуля, бац! - и ни головы, ни курева, потому как пуля оказалась какая-то особенная, чуть ли не с атомным зарядом. Вот тут меня и повредило. Потом был госпиталь, побег... Хорошо помню: смурное чухонское утро, проселочная дорога в соснячке, полуторка с нашими номерами. Шофер попался боевой, забинтованный с ног до головы, даже глаз не видно. Я его, падлу, сразу же узнал. По запаху!
- Поди, крепко запаздываю, товарищ генерал-адьютант? - спросил я.
- Полковник, Тюхин, полковник! - поправил меня дорогой товарищ Афедронов. А на мой дурацкий вопрос отвечать и вовсе не стал, просто наддал газу.
И так, молча, мы ехали до самого Питера, а потом и по нему, такому, Господи, разбабаханному, такому не такому, что просто слов нет!..
- Эх! - глухо сказал сквозь бинты товарищ полковник. - Эх, Тюхин, да что же они, гады, с тобой наделали. Аж плачешь, как баба! Ну ничего, ничего - мы тебя еще подрегулируем!.. - и он, сволочь, хохотнул и так шарахнул меня, Тюхина, по спине, что я вышиб башкой лобовое стекло.
От сотрясения снова пошли мои несусветные "роллексы". Я глянул на них и сказал:
- Неужто все-таки опаздываем?!
И тогда товарищ Афедронов дал мне дружеский совет:
- А ты поднажми, ты бегом, бегом, власовец ты этакий! - И вытолкнул меня из кабины на повороте, все у того же, на углу Некрасова и Греческого, скверика.
Я упал, вскочил... И побежал, побежал вприхромочку - худющий такой, в розовых очечках без стекол - вылетели, когда жахнуло, - в такой полосатой, концлагерной такой - меня ведь и не переодевали, только шапочку для ансамбля выдали - в такой неизбывной моей пижаме...
Вдогонку кричали "стой!"", грозили военным трибуналом, стреляли даже, но мне, предателю Родины, все уже было нипочем. Легкими, пружинящими скачками я несся вперед, навстречу новым своим злоключениям...
Глава тринадцатая В августе сорок шестого
По Суворовскому я бежал уже с факелом в руках. Передала мне его как эстафетную палочку вездесущая Перепетуя.
- Бежи, дорогой, - задыхаясь, сказала она. - Теперича только на тебе, неизбежного, и надежа!..
Хлопнул выстрел. Я что есть сил побежал, а все, стоявшие по обе стороны, - по правую и по левую - в едином порыве замахали руками, флажками, флагами, флажищами, флажолетами, флаконами, белыми букетиками флердоранжа, каковые были ни чем иным, как цветами померанцевого дерева. В воздух полетели чепчики!
И вот что удивительно - все они, стоявшие повдоль, ну практически все, как один - были в точно таких же очках и пижамах, как я. И в чепчиках. В круглых таких, из полосатого пижамного материала. Как у меня. А на пижамах у них, у всех были нашиты нашивочки: квадратики, ромбики, треугольнички, звезды - в том числе и пятиконечные, как моя.
Вот и лозунги - тоже были на любой вкус. Приведу лишь некоторые из них, зафиксированные моим хорошо натренированным в армии - грудь четвертого человека! - периферийным зрением:
