Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
Ефрейтор строго кашлянул, поправил фуражку и кобуру.
Из здания вышли люди в штатской одежде.
Их было не очень много, человек девять-десять, никак не больше.
Сзади шли военные.
Люди в штатском сошли на тротуар и остановились, разговаривая и чего-то ожидая.
Один повернулся и стал смотреть на дверь. И тогда на тротуар сошёл неторопливым, солидным шагом карлик, худенький, черноволосый, с подвижным, обезьяньим лицом. Он остановился и поглядел на толпу. Тот, что смотрел на дверь, что-то сказал ему вполголоса, и он слегка кивнул ему головой.
— Какой же он был из себя? — спросила мать.
— Я его видела всего одну минуту, — ответила молочница. — Но он... он почему-то показался мне очень страшным... Когда он стал что-то говорить, у него дрожали губы... Да я его и не успела рассмотреть — было некогда...
Потом карлик повернулся и пошёл к арестованным, и тут...
Молочница остановилась и посмотрела на мать.
— и тут около него взорвалась земля.
Кверху взметнулся столб огня почти малинового цвета.
Земля брызнула фонтаном, и сейчас же зазвенели стёкла и дурным голосом закричала какая-то женщина.
Кто-то сзади или впереди выстрелил из браунинга, и сейчас же завопило несколько голосов.
Полумёртвая от страха, она подумала, что падает, но сейчас же почувствовала, что падать ей некуда, что она стоит неподвижно и прямо, как в гробу, в людской толще.
Ничего впереди не было уже видно.
Полз дым тяжёлыми круглыми клубами, и выше его была только вывеска:
«Офицерский клуб».
Всё это заняло ничтожнейшую часть минуты.
Потом вдруг её подняло и шарахнуло в сторону.
Как будто огромная метла поднялась и разбросала людей. Сразу всё закричало, заговорило, заверещало в рожки и сирены, застонало и заплакало.
Какие-то люди, истошно крича и трясясь от страха, пёрли на толпу, лупя направо и налево рукоятками браунингов.
Около клуба, на развороченной и вывернутой наизнанку земле, блестела кровь, валялись какие-то люди и через клубы дыма, в оседающей пыли страшно желтело заголённое тело.
Автомобиль стоял, вздыбясь, как конь на триумфальной арке.
Взрывом сломало деревце, и зелёную купу подбросило на балкон, а изуродованный ствол торчал из-под измятой решётки.
Молочница стояла минуту неподвижно и видела, как карлика усаживали в автомобиль; двое военных стояли около дверцы, а он суетился, что-то говорил им и всё никак не хотел или не мог войти в автомобиль. Наконец его как-то усадили, дверца захлопнулась, военный снаружи подёргал её и покачал головой.
Это она ещё видела. Потом за ноги проволокли куда-то того, в пиджаке и грязной сорочке, который только что стоял около стены: у него была начисто оторвана голова, и из подмокшей сорочки тянулось что-то чёрное и красное. Когда она увидела это, она мгновенно вспотела и её закачало. Это колебалась толпа, распирая каменную коробку площади. И молочница потеряла сознание.
Очнулась же она среди сквера.
Она лежала на газоне. Бидоны стояли рядом.
Над ней наклонился полицейский и держал её за плечо. «Тётушка, слышишь, тётушка?» — говорил он ей, и по его тону она поняла, что он окликает её уже давно. Она вздохнула, взглянула на его грубое солдатское лицо, жёсткие усы и вдруг заплакала...
Заплакала она и сейчас, когда окончила свою историю.
— Я хотела ему налить сливок, да не было куда, а он махнул рукой и сказал: «Ладно, не надо».
— Что же вы плачете? — улыбнулась мать и налила ей ещё чашку. Хорошо, что всё так кончилось! Вот, пейте!
— Спасибо, — сказала она, всхлипывая и тоже улыбаясь.
— А ты, Леон? — спросила мать, обращаясь к отцу, но он уже не слушал её, а блаженно курлыкал над бидоном, цедя холодные, густые сливки.
— Так что ж это было? — спросил он, возвращаясь к столу.
— А кто ж его знает... — ответила молочница, уже успокоясь. — Значит, кто-то что-то им подстроил.
— Да, но что же? Бомбу, адскую машину или гранату?
— Да кто ж его знает! Если бы я следила за тем... — беззаботно сказала молочница.
— Да! — Отец быстро допил чашку и отодвинул её в сторону. — И этот карлик...
— Это он и был, — сказала молочница.
Отец мгновенно понял, что она хотела сказать.
— Он?
— Он самый! — с испугом подтвердила молочница.
— А! Идиоты! — Отец быстро вскочил со стула и снова сел. — Ничего не могут сделать порядком, как следует! Такой был случай! Стоял рядом, были бомбы, только протянуть руку — и вот, пожалуйста, сел в авто и уехал. Да за это я бы им головы оторвал. Герои! — Он с каким-то злым восхищением ударил ладонью по столу. — Пожалуйста, сел и уехал!.. Скоты!
— Как тебе не стыдно, Леон! Ведь они погибли! — упрекнула мать.
— Да, они погибли... верно, погибли, — сумрачно вспомнил отец. — Да, они-то погибли! — воскликнул он снова. — Да он-то! Он-то остался жив! Как вы говорите? Стоял около автомобиля, суетился и всё не мог в него влезть?
— Влезть, верно, не мог, — подтвердила молочница. — Наверное, уж очень растерялся.
— Чёрт знает что такое! — выругался отец и сел на стул верхом. — Я отдал бы всю институтскую коллекцию, только взглянуть бы на его череп! Ну ладно, будем ждать газет...
— Хочешь ещё кофе? — спросила мать.
— И всё-таки это непонятно, в высшей степени непонятно! — заговорил он, опять расстраиваясь. — Вы, милая, стояли рядом, смотрели...
— Слушай, оставь ты её, оставь в покое! Видишь, девушка чуть жива от страха, принесла тебе сливок, а ты её мучаешь! Ну что она может знать? — вмешалась мать.
— Ну, ладно, ладно, — успокоился отец, — будем ждать газет.
В это время вошла Марта.
— К вам давешний офицер, — сказала она.
— А? — отец не успел задать вопроса. В комнату входил полковник Гарднер.
Он был в штатском, и только в петлице его плаща торчал какой-то значок военного образца.
— О! — сказала мать удивлённо и радостно. — Дорогой гость...
— И прибавьте: незваный и негаданный, — улыбнулся Гарднер. — Извините, особые обстоятельства заставили меня...
— Он ещё извиняется! — возмущённо взмахнула рукой мать. — Садитесь, садитесь, пожалуйста! Вот я сейчас вам налью кофе. Кроме того, у меня есть к вам дело...
— Буду слушать с полным вниманием, — слегка поклонился Гарднер, — а то вы в самом деле можете подумать невесть что. Этот странный маленький господин... но ведь, наверное, о нём и будет речь, не так ли?
— Так! — кивнул головой отец. — Именно об этом мы и собирались с вами поговорить, господин Гарднер. Видите ли, доктор Ганка — больной человек, спрашивать с него за его поступки...
— Вот видите! — Гарднер придвинул стул и сел к столу. — Но, во-первых, скажите: поверили бы вы моему честному слову?
— Поверили бы, — решительно сказал отец.
— Безусловно! — сказала мать. — Честному слову офицера...
— Но прибавьте: немецкого офицера, фрау Курцер! — с какой-то затаённой улыбочкой напомнил Гарднер.
— Для меня национальность не делает разницы, — пышно сказал отец.
— О, — радостно удивился Гарднер, — даже так? Ну, да вы совсем снисходительны к Германии и к её армии, господин Мезонье! — Он отвесил лёгкий полупоклон отцу. — Ну ладно, если вы уже так великодушны, так вот я даю вам честное слово, что доктор Ганка арестован совершенно вне зависимости от разговора, который на днях мне пришлось с ним вести. Удовлетворяет вас это?
Отец нерешительно поглядел на него.
— Я, — начал он, — не совсем...
— ...мне верите, — предупредительно докончил Гарднер.
— Нет, не то. Но тогда я не совсем понимаю причины его ареста... Что мог сделать Ганка?
Гарднер посмотрел ему в глаза и покачал головой.
— Ай-ай-ай, господин Мезонье, господин Мезонье! Неужели это правда? — спросил он с лёгким осуждением.
— Что правда?
— А вот то, что вы говорите мне сейчас?
— Что я не знаю, за что арестован Ганка? — пожал плечами отец. — Ну, если вы считаете меня его сообщником...
— О, нет! Ни в коем случае я не считаю вас сообщником Ганки. Но Ганка-то, несомненно, ваш сообщник.
За столом наступило короткое тревожное молчание.
Гарднер обернулся и посмотрел на молочницу.
— Эта девушка? — спросил он.
Она вспыхнула и отодвинула чашку.
— Это наша молочница, — сказала мать. — Она принесла нам сливок и попала в эту кашу на площади Принцессы Вильгельмины.
— Ага! — принял к сведению Гарднер. — Но теперь она вам не нужна, не правда ли?
Молочница неловко встала с места.
— Я подожду на кухне, — сказала она и вышла.
— Вы мне обещали кофе, фрау Курцер! — напомнил Гарднер и повернулся к отцу. — Вы, конечно, клевещете на себя, гоподин Мезонье! Я слишком высокого мнения о вашей догадливости и интуиции, чтоб поверить вам. Да и не моё дело разъяснять вам наши отношения. Но что касается господина Ганки, то тут я вам должен твёрдо и решительно сказать: никакие личные счёты в его аресте не замешаны.
