Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
— Что вы здесь делаете? — спросил усатый.
Они стояли так близко друг к другу, что если бы Ганка был выше ростом, то он вряд ли увидел бы лицо усатого. Но он смотрел на него, маленький Ганка, — снизу вверх, прямо, неподвижно и строго.
— Я брал вчера у профессора плащ, — ответил он слегка изменившимся голосом, — и вот пришёл возвратить ему.
— Хорошо. Где же у вас плащ? — спросил усатый.
— Плащ на мне, — ответил Ганка и стал расстёгивать пуговицы.
— Ну, а где же ваш собственный плащ? — спокойно, не повышая голоса, спросил усатый.
— Мой остался дома, — ответил Ганка. Вдруг его передёрнула быстрая, косая дрожь. Он хотел что-то сказать ещё, но только открыл рот и глотнул воздух.
— Ты его не слушай! — сказал офицер. — Он был уже в плаще, когда мы подошли к дому. Его кто-то предупредил, и он шмыгнул через калитку в палисаднике.
— Слышите? — спросил усатый, не сводя с него глаз. — Зачем же вы пришли сюда?.. Да ты не дрожи, не дрожи, — вдруг сказал он с тихим презрением, — тебя ж никто не бьёт. Стой ровно... Зачем сюда пришёл? Ну?
— Я уж вам... — начал Ганка. Усатый поднял кулак и ударил Ганку в лицо. Я заметил — удар был чёткий, хорошо рассчитанный и очень короткий. Ганка упал. Тогда усатый наклонился и поднял его за плечо.
— Так зачем вы сюда пришли? — спросил он прежним тоном, с силой разминая пальцы.
Папка, с которой пришёл Ганка, лежала на столе.
Красивый офицер взял её в руки, полистал немного и сказал: «Ага!» Он сказал «ага» таким тоном, который значил: «Так вот зачем вы сюда собрались».
— Вы за этим сюда пришли? — спросил усатый и, не оборачиваясь, приказал офицеру: — Ну-ка, посмотри, что там такое!
— Здесь не по-немецки, — ответил офицер. — Постой-ка, хотя сейчас...
— А я вам переведу, господа, — сказал отец, тяжело дыша. — Это рукопись, уже подготовленная к печати, и называется она «Вопрос об эолитическом человеке в антропологическом и археологическом освещении».
— Да, что-то в этом роде, — небрежно ответил офицер и веером пустил несколько страниц рукописи. — Какие-то булыжники, кости, какие-то цифры. Он перелистал ещё. — Череп, а на нём стрелки и цифры.
— Какие цифры? — спросил усатый.
— А вот что-то: «пять см; два см; пять; восемь».
— Это же научная рукопись, — сказал отец. Голос у него дрожал и прерывался самым жалким образом, хотя он и старался держаться молодцом, стоял независимо, недоумевающе пожимая плечами, и бормотал, глядя на Ганку и на усатого: «Что такое? Ну, ничего не понимаю, абсолютно ничего». — Это плод многолетних работ доктора Ганки...
— Закрой. Ерунда! — сказал усатый. — Ну, так вы будете отвечать на мой вопрос или нет? Зачем вы сюда пришли?
— Разрешите, я объясню вам всё? — солидно проговорил отец, улыбаясь. Ровно ничего особенного тут нет. Доктор Ганка работал под моим руководством...
— А вы не будьте таким прытким, — посоветовал офицер (усатый вообще молчал, он смотрел и видел перед собой одного Ганку, всё остальное для него просто не существовало). — Вам ещё придётся достаточно отвечать за самого себя.
— Я, господа, всегда готов... — начал отец.
— Ну и вот. А пока молчите.
Мать вдруг поднялась и пошла из комнаты.
— Вы зачем? — спросил офицер и крикнул в коридор: — Густав, проводи госпожу Мезонье, куда ей нужно!
Я слышал, как мать отворила дверь в соседнюю комнату и вместе с ней туда вошёл солдат.
— Ну, так вы не желаете отвечать? — спросил усатый и притронулся к кобуре револьвера.
Офицер раскрыл книгу и стал её перелистывать.
— Сенека! — сказал он протяжно и бросил книгу обратно.
— А ну-ка, дай сюда эту рукопись, — сказал усатый. — Вот мы посмотрим, что там у него за освещение.
Он протянул было руку, но вдруг захрипел, схватился за горло и рухнул на пол.
Это произошло так неожиданно, что я не сразу даже понял смысл случившегося — почему усатый лежит на полу и хрипит и каким образом Ганка очутился на нём.
Не сразу понял это и румяный офицер, потому что он сначала только ахнул и взмахнул руками. Падая, усатый ещё зацепил стул, на стуле лежало несколько словарей, и всё это повалилось на пол.
Ганка сидел на усатом.
Он и вообще-то был очень сильным, несмотря на свою худобу, а сейчас его маленькие костлявые руки действовали с обезьяньей ловкостью и хваткой. Кроме того, он знал с точностью физиолога и боксёра, куда и как следует бить человека. Поэтому когда он схватил за горло усатого, а потом ещё ткнул его кулаком в подбородок, из того сразу потекла кровь. А Ганка не давал ему опомниться: он уже не сидел, а лежал на нём и быстро, ловко и точно колотил его по физиономии. При этом лицо его было неподвижно и сосредоточенно, даже особой злобы не было заметно на нём.
Усатый хрипел и хлюпал. Потом вдруг заорал: «Помогите!» — но сразу же и подавился своим криком.
Тут только офицер опомнился и схватился за кобуру, но стрелять он не стал — поваленный стул, три толстых тома словаря, яростно переплетённые тела двух противников образовали такую кашу, такое непонятное смешение, что он только потрогал ручку браунинга и бросился на помощь. Но отец предупредил его, он перескочил через стол и схватил Ганку за плечо.
— Ганка, Ганка, что вы делаете? Бросьте, ради Бога, бросьте! — заклинал он его и тряс за плечо.
Но Ганка с красным, застывшим лицом и закушенной губой хлестал усатого. При этом он ещё фыркал от наслаждения и глаза его блестели, как у разозлившегося кота.
Офицер ткнул отца ногой так, что он отлетел, вытащил браунинг и ударил им Ганку.
Ганка продолжал колотить усатого.
Офицер ударил второй раз в упор, по затылку, действуя рукояткой браунинга как молотком, и так сильно, что мне показалось, будто у Ганки треснул череп. Звук от удара был тупой и деревянный.
Ганка упал на бок.
Офицер взял его за ногу и оттащил в сторону.
В комнату вбежали несколько солдат, они остановились, смотря на происшедшее.
Оба — и Ганка и усатый — лежали на полу.
Вид у усатого был самый жалкий. Из расквашенного носа капала кровь. Чёрный кожаный плащ распахнулся, и из-под него показались пиджак и сиреневая рубашка.
Румяный офицер обернулся, поглядел на солдат, покачал головой и, глумливо усмехаясь, подошёл к Ганке с браунингом в руке.
Тогда усатый вдруг поднял голову.
Лицо, глаза, нос — всё у него было мокрое, всё блестело. Он хрипел, поводил шеей и при этом болезненно морщился.
— Не надо! — сказал он обморочным голосом, увидев браунинг. — Помогите мне подняться.
Он стал вставать, опираясь рукой на стул, но повалил его и снова сел на пол.
— Чёрт! — выругался он с омерзением. Румяный офицер стоял и улыбался. Видно было по всему, что он доволен унижением усатого.
— Хорёк! — не то выругался, не то похвалил он Ганку. — Куда он вас?
— Не надо... — тупо повторил усатый и осторожно повертел шеей. — Дайте воды!
Ему налили стакан.
Он взял его, но только пригубил и отставил в сторону. Потом встал, посмотрел на солдат и неожиданно рассвирепел.
— А вы чего тут? — закричал он. — Ну, чего, чего рты разинули? Чего не видели?! Кто у вас тут старший? Взять эту чешскую свинью!
Вошла мать с большим узлом и положила его на стол.
— Вот, Ганка, — сказала она.
Ганка лежал на ковре, согнув ноги в коленях.
Мать подошла к нему.
— Вот, Ганка, — сказала она ласково, наклоняясь над ним, так, как будто ничего не случилось. — Здесь я вам положила кое-какие вещи — хлеб, сало, смену белья, потом одеяло и подушку.
— Да он не донесёт! — сказал солдат. — Какое ему тут сало! Тут ему не сало нужно, а...
Между тем Ганку подняли и поставили на ноги. Он стоял, закрыв глаза и полуоткрыв рот.
— Сало! — повторил солдат. — Какое ему тут сало! Вы посмотрите-ка на него! Сало! — и он, ухмыляясь, покачал головой.
— Да как же так? Как он пойдёт? — забеспокоилась мать. — У него же ничего нет.
— «Как же так! Как пойдёт!» — закричал усатый, каким-то чуть ли не бабьим, скандальным голосом. — А вот бегать не надо! Не надо бегать! Надо себя вести по-человечески! Он имел полную возможность и собраться, и всё!.. Вот мы ему теперь покажем это освещение...
Он закашлялся, задохнулся, затрясся, затопал ногами, пересиливая кашель, и махнул рукой.
— Давайте сюда, — сказал матери солдат, — я донесу. Не бойтесь, давайте, всё цело будет.
Они ушли, не захватив рукописи.
Ганка лежал на руках солдат, и глаза его были устремлены мимо лица матери, мимо вещей и стен...
— Вот, — сказала мать, когда дверь захлопнулась за последним солдатом. — Теперь ты понимаешь, от чего я хочу избавить тебя!
Отец сидел в кресле, смотрел на мать, и глаза у него были дикие и бессмысленные.
— Господи, — сказал он тихо, — что же это такое было?
