Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская
Злата. Подожди, мама, я еще волосы подберу…
Клавдия Никодимовна. А шейка-то… Нут прямо-то лебединая… Нет, нет, ты перчатки-то не надевай, пальчики-то у тебя длинные и тонюсенькие… Вот уж вправду в народе говорится, что красивые дети рождаются от настоящей любви…
З л а т а, празднично одетая, вертит в руках прозрачную фату, надевает ее, прикалывает розу к волосам и поворачивается к зеркалу.
Пауза. Она долго стоит, потом накрывает фатой лицо.
Злата. Мама, а что, если густую фату на лицо сделать? Так делают, не знаешь?
Клавдия Никодимовна. Господь с тобой! Где ж это видано, чтобы невеста с закрытым лицом под венец шла? Какое-никакое, а свое ведь лицо. Что люди-то подумают? Может, у тебя какая срамная болезнь была!
Злата. А пусть думают, что хотят, я лицо густой фатой завешу.
Клавдия Никодимовна. Ну, дело твое, как хочешь. А я бы не советовала. Берет же он тебя с таким лицом, значит, не гнушается. Других не берет, а тебя берет. Да и мы в долгу не останемся — через месяц «Запорожец» вам от меня будет в подарок. А там и полдачки, может, уж я на него молиться буду, раз он человек такой… раз тебя приголубил… в беде не оставил… (Плачет.)
З л а т а медленно перед зеркалом срывает цветок с головы, фату, бусы, серьги, потом вдруг с силой рвет на себе белое платье и сбрасывает его, оставаясь у зеркала в рубашке.
Клавдия Никодимовна. Ты что? Злата, Златочка, ты что, ягодка моя, росинка, бусинка, ты что? В ЗАГС ведь уже ехать надо! Сейчас он на машине приедет, сейчас приедет.
Злата (одевается в будничное платье). Скажешь ему, что меня нет дома, скажешь ему, что я уехала далеко. Скажешь, вернусь или нет — я не сказала, скажешь, что люблю я его очень, что для него и поеду. Выйдет у меня — вернусь. Не выйдет — не увидит он меня больше.
Клавдия Никодимовна. Златочка, ягодка моя, не делай глупости, случай-то, случай-то какой подвернулся, теперь таких людей, как он, уже и не найдешь, всю жизнь и проживешь бобылкой, как я, ночь свою единственную вспоминать будешь. У тебя на рубашке пятнышко от той ночи осталось, у меня такое же на поддевке было, так я свою поддевку с пятнышком до сих пор храню, а твое пятнышко застирала, сколько у тебя ночей впереди пророчила! Не убивай меня, Златочка, не желаю я тебе своей жизни, нет, не желаю, у человека всего должно быть вволю!
Злата. Дай мне денег, мама. Много денег.
Клавдия Никодимовна. Да откуда же у меня много денег, Златочка! В «Запорожец» вложены, ты знаешь. А он без «Запорожца», может, не захочет.
Злата. Коли не захочет, так и бог с ним.
Клавдия Никодимовна. Как это бог с ним, как это бог с ним? Ты что это говоришь, окаянная? Красавец парень на тебе, уродке, жениться хочет, а ты — бог с ним! Да ему не только «Запорожец» за его доброту и ласку, ему и дворца мало! Возгордилась невесть чем, думаешь, в самом деле царевной красной заделалась? Ты посмотри, посмотри на свое лицо-то получше, а потом уже языком чеши — «бог с ним»!
Злата. Я и смотрю, мама. Дай мне денег побольше. Я поеду.
Клавдия Никодимовна. Да за «Запорожец» деньги-то так сразу не отдадут.
Злата. А ты возьми за страховку.
Клавдия Никодимовна. Да на полдачки они.
Злата. Не нужны они, полдачки эти, ничего этого не нужно.
Клавдия Никодимовна. Ах ты дура-раздура несчастная! Да отблагодарить ты его чем-то должна али нет? Давай сюда платье, я зашью! Такое платье, и разодрала, как кошка! Двести рублей стоит. Сейчас же он на такси подъедет, в ЗАГСе уже ваше время. Куда ты собралась?!
Злата. В Москву! Дай денег побольше, мамочка. Ты же сама сейчас сказала — уродина! И я не хочу, чтобы люди меня рядом с ним видели и шушукались, дескать, такой красавец; — и на уродине женился! Или ты думаешь, я хоть на минуту забываю об этом? Могу забыть? С детства все оглядывались на меня на улице, гладили по голове и расспрашивали, что со мной, и вздыхали и качали головами, потом оборачивалась или пялились в магазинах, дразнили в школе и во дворе, ты не знаешь, как злы дети, а когда я попросила недавно подружек взять меня с ними на танцы, они расхохотались мне в лицо — ты, говорят, нам всех парней распугаешь. Я не знаю, куда деваться на улице от этих любопытных, бестактных взглядов, я готова провалиться сквозь землю, когда шушукаются у меня за спиной, такая, мол, я, и такая уродина. Ты думаешь мне дают хоть на минуту забыть о своем уродстве? Так я не хочу, чтобы из белого платья, из кисейной фаты выступало мое иссиня-красное обожженное лицо и чтобы ему хоть на одну минуту сделалось так стыдно и больно, как стыдно и больно мне, я слишком люблю его, мама, и я избавлю его от того унижения, которому сама всю жизнь подвергалась. Дай мне побольше денег, мама!
Клавдия Никодимовна (плачет). Моя вина, моя вина, доченька, я не смею тебе перечить. Бери деньги. Если бы не примерещилось мне тогда его лицо в машине… Здесь отложено на полдачки. Если кто возьмется тебе лицо исправить, шли телеграмму, возьму из страховки. Твои-то деньги. Твои. Не скажу как, а твои. А ему скажу, ожог сустава дал себя знать, откомандировали тебя в Москву, в госпиталь, и адреса не оставили. Так, значит, тому и быть.
АКТ ВТОРОЙ
Картина первая
Комната Л е в к и н ы х. К л а в д и я Н и к о д и м о в н а начищает и без того сияющий подсвечник. Входит З л а т а. Лицо ее закутано.
Клавдия Никодимовна. Доченька! Вот уж не думала тебя и увидеть. Ни письма за год, ни весточки. За что мучаешь старую свою мать? (Плачет.)
Злата. Успокойся, мамочка! А у нас все как прежде. Вот моя кровать. Вот подсвечник. (Ложится.) Как удобно на своей кровати-то лежать. А на больничной — будто в чужой обуви. Вроде бы и простыни чистые, и подушка мягкая, а все не спится.
Клавдия Никодимовна. Не удалось, доченька? Ясное дело. В Москве тоже врачи, а не волшебники. Уж я-то, думаешь, не пробовала, не пыталась? Сколько врачей обошла, и в область ездила, и в республику. А все одно — шрамы болеть не будут, а пятно останется. Много операций
