Александр Герцен - Былое и думы. Части 1–5
— Вы забываете, Орсини, время, когда это было, и то, что посторонний, с которым я говорил, был тогда не посторонний; вы лучше многих знаете, что он был для меня.
— Я никого не называл…
— Дайте кончить — что же, вы думаете, легко человеку передавать такие вещи? Если б эти слухи распространялись, может, нас и следовало бы предупредить — но кто же теперь об этом говорит? Что же касается до того, что вы никого не называли, вы очень дурно делаете; сведите меня лицом к лицу с обвинителем, тогда еще яснее будет, кто какую роль играл в этих сплетнях.
Орсини улыбнулся, встал, подошел ко мне, обнял меня, обнял Саффи и сказал:
— Amici[785], кончим это дело, простите меня, забудемте все это и давайте говорить о другом.
— Все это хорошо, и требовать от меня объяснения вы были вправе, но зачем же вы не называете обвинителя? Во-первых, скрыть его нельзя… Вам сказал Энгельсон.
— Даете вы слово, что оставите дело?
— Даю, при двух свидетелях.
— Ну, отгадали.
Это ожидаемое подтверждение все же сделало какую-то боль, — точно я еще сомневался.
— Помните обещанное, — прибавил, помолчавши, Орсини.
— Об этом не беспокойтесь. А вы вот утешьте меня да и Саффи: расскажите, как было дело, ведь главное мы знаем.
Орсини засмеялся.
— Экое любопытство! Вы Энгельсона знаете; на днях пришел он ко мне, я был в столовой (Орсини жил в boarding-house[786]) и обедал один. Он уже обедал, я велел подать графинчик хересу, он выпил его и тут стал жаловаться на вас, что вы его обидели, что вы перервали с ним все сношения, и после всякой болтовни спросил меня: как вы меня приняли после возвращения. Я отвечал, что вы меня приняли очень дружески, что я обедал у вас и был вечером… Энгельсон вдруг закричал: «Вот они… знаю я этих молодцов, давно ли он и его друг и почитатель Саффи говорили, что вы австрийский агент. А вот теперь вы опять в славе, в моде — и он ваш друг!» — «Энгельсон, — заметил я ему, — вполне ли вы понимаете важность того, что вы сказали?» — «Вполне, вполне», — повторял он. «Вы готовы будете во всех случаях подтвердить ваши слова?» — «Во всех!» Когда он ушел, я взял бумагу и написал вам письмо. Вот и все.
Мы вышли все на улицу. Орсини, будто догадываясь, что происходило во мне, сказал, как бы в утешение:
— Он поврежденный.
Орсини вскоре уехал в Париж, и античная, изящная голова его скатилась окровавленная на помосте гильотины.
Первая весть об Энгельсоне была весть о его смерти в Жерсее. Ни слова примиренья, ни слова раскаянья не долетело до меня…
1858
…Р. S. В 1864 я получил из Неаполя странное письмо. В нем говорилось о появлении духа моей жены, о том, что она звала меня к обращению, к очищению себя религией, к тому, чтобы я оставил светские заботы…
Писавшая говорила, что все писано под диктант духа, тон письма был дружеский, теплый, восторженный.
Письмо было без подписи, я узнал почерк: оно было от m-me Энгельсон.
Примечания
1
«А. И. Герцен в русской критике», М. 1953, стр. 253.
2
В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 21, стр. 256.
3
А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XVI, М. 1959, стр. 80. (В дальнейшем ссылки на это издание даются в самом тексте указанием тома и страницы.)
4
В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, М. 1956, стр. 62.
5
сразу (франц.). — Ред.
6
См. «Тюрьма и ссылка».
7
Введение к «Тюрьме и ссылке», писанное в мае 1854 года.
8
Британском музее (англ.). — Ред.
9
Великая армия (франц.). — Ред.
10
Голохвастов, муж меньшей сестры моего отца.
11
есть (от франц. manger). — Ред.
12
Ступай (от франц. aller). — Ред.
13
милую родную речь (итал.). — Ред.
14
Ручаюсь честью, государь (франц.). — Ред.
15
Брату моему императору Александру (франц.). — Ред.
16
Нет, голубчик, нет, я был в русской армии (франц.). — Ред.
17
Кроме меня, у моего отца был другой сын{16}, лет десять старше меня. Я его всегда любил, но товарищем он мне не мог быть. Лет с двенадцати и до тридцати он провел под ножом хирургов. После ряда истязаний, вынесенных с чрезвычайным мужеством, превратив целое существование в одну перемежающуюся операцию, доктора объявили его болезнь неизлечимой. Здоровье было разрушено; обстоятельства и нрав способствовали окончательно сломать его жизнь. Страницы, в которых я говорю о его уединенном, печальном существовании, выпущены мной, я их не хочу печатать без его согласия.
18
дорогой брат (франц.). — Ред.
19
ирландскую или шотландскую водку (англ.). — Ред.
20
рассказ Терамена (франц.) — Ред.
21
господин Далес (франц.). — Ред.
22
сделать его немного развязнее (франц.). — Ред.
23
Граф может располагать мною (франц.). — Ред.
24
разговор наедине (франц.). — Ред.
25
Внимание! «Я боюсь бога, дорогой Абнер… а ничего другого не боюсь» (франц.). — Ред.
26
Органист и учитель музыки, о котором говорится в «Записках одного молодого человека», И. И. Экк давал только уроки музыки, не имев никакого влияния.
27
Англичане говорят хуже немцев по-французски, но они только коверкают язык, немцы оподляют его.
28
дерзкий (от франц. impertinent). — Ред.
29
постановка (франц.). — Ред.
30
Рассказывают, что как-то Николай в своей семье, то есть в присутствии двух-трех начальников тайной полиции, двух-трех лейб-фрейлин и лейб-генералов, попробовал свой взгляд на Марье Николаевне. Она похожа на отца, и взгляд ее действительно напоминает его страшный взгляд. Дочь смело вынесла отцовский взор. Он побледнел, щеки задрожали у него, и глаза сделались еще свирепее; тем же взглядом отвечала ему дочь. Все побледнело и задрожало вокруг; лейб-фрейлины и лейб-генералы не смели дохнуть от этого каннибальски царского поединка глазами, вроде описанного Байроном в «Дон-Жуане». Николай встал, — он почувствовал, что нашла коса на камень.
31
Президент Академии предложил в почетные члены Аракчеева. Лабзин спросил, в чем состоят заслуги графа в отношении к искусствам. Президент не нашелся и отвечал, что Аракчеев — «самый близкий человек к государю». — «Если эта причина достаточна, то я предлагаю кучера Илью Байкова, — заметил секретарь, — он не только близок к государю, но сидит перед ним». Лабзин был мистик и издатель «Сионского вестника»; сам Александр был такой же мистик, но с падением министерства Голицына отдал головой Аракчееву своих прежних «братий о Христе и о внутреннем человеке»{29}. Лабзина сослали в Симбирск.
32
Офицер, если не ошибаюсь, граф Самойлов, вышел в отставку и спокойно жил в Москве. Николай узнал его в театре; ему показалось, что он как-то изысканно-оригинально одет, и он высочайше изъявил желание, чтоб подобные костюмы были осмеяны на сцене. Директор и патриот Загоскин поручил одному из актеров представить Самойлова в каком-нибудь водевиле. Слух об этом разнесся по городу. Когда пьеса кончилась, настоящий Самойлов взошел в ложу директора и просил позволения сказать несколько слов своему двойнику. Директор струсил, однако, боясь скандала, позвал гаера. «Вы прекрасно представили меня, — сказал ему граф, — но для полного сходства у вас недоставало одного — этого брильянта, который я всегда ношу; позвольте мне вручить его вам: вы его будете надевать, когда вам опять будет приказано меня представить». После этого Самойлов спокойно отправился на свое место. Плоская шутка так же глупо пала, как объявление Чаадаева сумасшедшим и другие августейшие шалости.
