Контузия - Зофья Быстшицкая
Мне хочется написать о нем «этот человек», но это может выглядеть слишком многозначительным, нарушить пропорции наших взаимоотношений. Но бывает, что я жду именно этого звонка, жду по-разному, однако не слишком долго, вот и сегодня он звонит, а я сижу недвижно, но так же нельзя, я же знаю это много лет, а теперь особенно — и хорошо, что я слышу его голос. Я говорю «приходи» без всяких предисловий, как обычно у нас водится, потому что никакие вступления не складываются у меня в голове, я бездумно задержала время и только еще сопротивляюсь, пусть это будет завтра, хотя бы завтра. А если он меня не застанет, то я дам знать позднее. Почему позднее, что я затеяла? Не знаю, пока ничего не знаю, но это с н и м не связано, впрочем, я буду у себя, наверняка еще буду, не задавай столько вопросов. Там вновь угрюмое молчание, а я опускаю трубку и перевожу дыхание, и мне гораздо теплее оттого, что я еще могу вселить в него неуверенность.
Между нами еще никогда не бывало живого обмена мнениями, широких тем, которые сближают людей, я могу даже сказать точнее: с этим человеком я не разговариваю, я сплю. У подобной постановки много хороших сторон, так как ни один из нас не переступает границы своих склонностей. Не знаю, способен ли Э. трудолюбиво завоевывать женщину и потом формировать ее для себя, все плотнее опутывая ее. Он никогда не говорит о вещах, которых я не увижу в его поступках. Он принадлежит к поколению, которое навсегда оказалось искалеченным, презрев всякие декларации. Может быть, я как раз на это и смотрю с любопытством, Это меня не отталкивает, он для меня человек без эффектных, хотя и коварных прикрас, но и без ущербин, о которые я как-нибудь могла бы нечаянно пораниться, — так что во мне нет сопротивления, я приняла правила установленной нами игры.
Хотя нет, вру, здесь все-таки что-то большее, когда я закрываю глаза и чувствую себя вдвоем, это что-то большее, когда мне удается лишиться памяти, но чтобы он помнил, когда я хочу быть для него лишенной тайн, на время этого краткого единения, хотя он никогда не будет знать ничего о том, через что я перед этой минутой в жизни прошла. Потому что мы никогда, ни до, ни после, не говорим ни о чем, кроме констатации самых обычных событий, у нас нет поползновений разобраться друг в друге. Мы никогда не упоминаем, почему у нас время от времени настороженные глаза и догадливые руки. Я даже заносчиво думаю, что мы очень даже современны в своем снисходительном отношении к инстинктам. Хотя порой меня навещает мысль, что мы немного ограниченные люди, возводя им этот памятник на сыпучем песке. Но что делать, эта договоренность между нами окрепла, и в результате я пришла к выводу, что так удобно, без всяких недосказанностей, удобно при всех этих наших недосказанностях. Нет, все-таки это был хороший звонок. Он выявил ценность чего-то далеко не пустякового для меня сейчас: значит, кроме т о г о, я могу ожидать чего-то еще. И добился этого мужчина, ничего не сознающий, к которому я испытываю так мало чувств.
Мало, но достаточно, чтобы зацепить мою основную тему за другую, отстраниться от себя самой в этом кратком описании постороннего человека. Оно урывочно, как и все, что мы себе позволяем, не требует самоопределения, я не буду им торговать, это не писательский товар в упаковке из переливчатых фраз, нет в нем элементов, которые стоило бы выявить, прибегая к ассоциациям, к этой головоломке, которая потом производит впечатление глубины, а по сути — всего лишь плетение словес. Так что я могу думать о чем-то постороннем, потому что не в силах ни сосредоточиться, ни предаваться стилистическим экзерсисам, и я транжирю эту половину дня, перебираю телефонные номера, хотя мне некому и нечего сказать, но в этой точке сплетения разных тропинок к разным, самым разномастным заведениям, где я пристроилась жить, всегда можно что-нибудь найти, какой-нибудь благовидный предлог для чего-то нужного, и сама резво, будто школьница, бегу на звонок, когда кому-то кажется, что меня надо немного подтолкнуть, чтобы я не утратила взаимных интересов в этом хитросплетении. Ведь я же отлично знаю такое устроение дневных часов, обычно оно воспринимается как праздное их растранжиривание, но вся эта мобилизация к суетне, эти дуэты и моих и чьих-то призывов, как по команде, наступает именно тогда, когда голова моя наглухо захлопывается и ничего из нее выйти уже не может. Тогда я настораживаюсь и вдруг обо всем вспоминаю, и раскрывается у меня в пустоте лба календарик со всякими делами, которые нужно уладить, мое бессилие — уже энергия для сомнительного употребления, я бегаю к телефону и обратно, только бумага остается чистой, день потерян, но надо обманывать себя, что эта беготня все же зачем-то нужна. И я секретарствую для себя и для других, тяну, как макаронины, провода телекоммуникации, ловлю на них людей, которых обычно трудно поймать, улаживаю дела, с каких-то невероятных времен лежащие без движения, строю журнальные планы, которые на следующей же неделе пойдут прахом, — и все это, может быть, зачем-то и нужно, но для меня в этом всего лишь бегство от письменного стола. Я знаю это состояние, выработала себе кое-какие методы, чтобы это выглядело не слишком нахально, а уворованное время не выпало в осадок на тот день, который уже поджидает, — безвыходный день, когда все равно надо будет окунуться в неподдающийся текст, упорный как камень, а обрабатывать-то его все равно надо мне.
Так я мотаюсь до той самой минуты, когда наконец возвращается сознание. Когда сознаю, что то, что должно произойти, может наступить уже завтра. Операция, приговор? Взбунтуюсь или стану покорной? До этого еще далеко. Но перед этим я покину дом, это все, вокруг чего я бессознательно и кручусь. Окажусь на людях, но ведь нельзя же отправляться в таком виде, как стою. Надо же к этому приготовиться. Вот эти мелочи в сумку, и необходимое, и всякие женские приложения для будущих процедур, в иных уже условиях многостороннего контакта,
